Даурия - Седых Константин Федорович - Страница 53

— Приголубили ее отец с матерью. Ее проучить надо было да к мужу отправить, а они ее прятать давай…

У Епифана лицо мгновенно покрылось красными пятнами, задергалось судорожно веко левого глаза. Но и на этот раз у него хватило выдержки. Не повышая голоса, но решительно оборвал он купца:

— Хватит, сват, понаветничал… А теперь слушай, что я тебе скажу. Хоть ты и почтенный человек, а дочь мою по-собачьи держишь. Нагайкой жеребят учат, а не бабу.

— А что же прикажешь делать, ежели баба от рук отбилася? — сердито засопел и заворочался на лавке купец. — На божницу, что ли, ее заместо иконы ставить?

— Ерунду, сват, говоришь. Ей у вас от баб житья нет, а ты не разобрался и на нее же понес. Не годится так порядочному человеку делать.

— Кому от кого житья в моем доме нет — про то я знаю. Не тебе меня учить. — Купец поднялся с лавки и властно скомандовал: — Дарья! Выходи, а не то силой выведем. Нам с тобой долго возиться некогда.

Его наглая самоуверенность вывела наконец Епифана из себя. Епифан рявкнул на него:

— Не покрикивай, сват, не покрикивай. Ты не дома!

Купец послал его к черту и, тяжело затопав ногами в черных бурках, пошел в запечье. Епифан решительно загородил ему дорогу. Купец закрутил бурой бородой, по-медвежьи зарычал и толкнул Епифана. Но Епифан даже не пошатнулся, хотя и был на целую голову ниже купца. Он поднес ему под нос свой увесистый кулак и спросил:

— Этого не нюхал, сват? Покомандуй еще, так я тебе покажу, где бог, а где порог… Садись лучше… — силой усадил он купца на лавку. — Сел? Вот и хорошо. А теперь слушай…

Купец рванулся с лавки, но Епифан положил ему на плечи свои ручищи и притворно-ласково попросил:

— Нет, ты уж посиди, сват, посиди!

Задыхаясь от бессильной злобы, напрасно купец пробовал сбросить со своих плеч Епифановы руки. Они давили его все крепче. Поняв, что ему не вырваться, купец начал ругаться и звать на помощь Алешку. Алешка вцепился в Епифана сзади и стал тянуть его за рубаху.

— Ах ты, гнида! — сказал Епифан и схватил Алешку правой рукой за шиворот. Легко, словно парнишку, усадил он его рядом с отцом. Потом пододвинул к себе ногой табурет, уселся и, глядя немигающими глазами в бороду купца, вымолвил:

— А теперь давай разговаривать.

Но купец попробовал пригрозить ему:

— Я тебя, сукиного сына, под суд упеку!..

В ответ Епифан сдавил ему плечи, будто клещами, и крикнул:

— Молчать у меня!..

Не на шутку перепуганный купец сразу присмирел. Но слишком стыдно было ему так скоро покориться Епифану. Поэтому время от времени он продолжал выкрикивать по его адресу всевозможную ругань, хотя и серьезно опасался, что разгневанный Епифан в любую минуту может стукнуть его головой об стенку. Но Епифан больше не горячился. Вволю дав купцу накричаться, он негромко, сильно растягивая каждое слово, заговорил:

— Атаманом ты меня не пугай. Не люблю я этого. Ты знаешь, какой у меня нрав?

Купец кисло рассмеялся:

— Самый распоганый твой нрав. Ты да Сенька Забережный — пара.

— Верно, не хвастаюсь своим нравом. И вот тебе мой сказ: то, что избил ты в кровь Дашутку, пусть оно будет впервые и последние… Нет, мордой ты не виляй, не крутись, а заруби себе это на носу. Иначе я себя не пожалею, а тебя с землей смешаю… Верка!.. Дай сюда Дашуткину кофточку, пусть поглядит мой зять, как его папаша с его женой обращается.

Верка живо шмыгнула в запечье и вернулась с кофточкой. Епифан взял ее и развернул перед Алешкой. Кофточка была порвана в двух местах. Неширокими ленточками запеклась на ее внутренней стороне кровь. Алешка насчитал шесть таких ленточек. Купец чувствовал себя очень скверно и на кофточку даже не поглядел. Он мучительно размышлял над выходом из своего незавидного положения. Ему было ясно, что Епифан кругом прав. Но одно дело было сознавать это, и совсем другое — помириться, признать свою глупую опрометчивость. Епифана он всегда считал гораздо глупее себя. А на поверку получилось, что Епифан оказался далеко не дураком. Держал он себя с достоинством и слов на ветер не бросал. А он, Сергей Ильич, этим похвастаться не мог. Разговаривать с Епифаном было ему противно. Но разговаривать было нужно. И не просто разговаривать, а признаться в своей неправоте, попросить прощения. Иначе нечего было и думать, что сегодняшняя встреча закончится тихо и мирно. И долго колебался купец, прежде чем поборол свое ущемленное самолюбие и заговорил обычным глуховатым и торопливым говорком.

— Ладно, Епифан, — выдавил он через силу. — Погорячился я некстати, сознаюсь, брат. Доконал ты меня. Только ведь бил я Дарью не от зла. Я тебе прямо говорю: баба она ладная, с нею не прогадали. Говорю это, как на исповеди… Только вот со свекром разговаривать она не умеет. Я по своей дурной привычке постращать ее хотел, а она за ухват… Да и начала им орудовать. Пришлось мне из кухни побитым кобелем уходить. Думал, что от стыда лопну, так она меня прищемила… Вот и подкараулил я ее в сердцах нагайкой… А зла я на нее не имел. Пусть она об этом и не думает. И ежели так выходит, что невесткам у меня тесно стало, то я возьму и поделю сыновей. За этим дело не станет… — Тут купец передохнул и впервые взглянул на Епифана. — А пугать тебе, сват, меня не след. Злом в таком деле ничего не сделаешь.

— Правду говоришь, — согласился Епифан. — Только не сваливай всю вину на Дашутку и на меня. Со мной, ведь сам ты знаешь, не захотел по-человечески разговаривать. Гордости у тебя шибко много.

Разговор снова становился неприятным для купца, и он поспешил его закончить:

— Хватит, хватит. Кто старое помянет — тому глаз вон.

Но Епифан, хотя и добродушно, а все-таки добавил:

— А кто забудет — тому два долой. Я так, сват, думаю… А теперь давай ради доброго конца выпьем по маленькой, — и он приказал Аграфене поставить на стол бутылку вина. Чепалов чувствовал себя неловко. Глядя на подвыпившего и ставшего разговорчивым Епифана, он жалел, что все вышло не так, как следовало бы, по его мнению. Дашутке Епифан приказал выйти к столу. Когда она вышла, раскрасневшаяся и смущенная, он велел ей и Алешке поцеловаться и больше не ссориться. Купец сидел и криво улыбался от этих его чудачеств.

Вырваться от Епифана удалось им с Алешкой только глубокой ночью. Уехали они, увозя с собой Дашутку. Дорогой напрасно Алешка пытался утешить ее обещаниями никому и никогда не давать ее в обиду. Она зябла от встречного резкого ветра и сосредоточенно молчала.

Назавтра купец приказал им с Алешкой собираться и ехать на заимку, где зимовал у него крупный рогатый скот под присмотром пожилого работника, который безвыездно жил там с женой-старухой и подростком-племянником. Алешка к отцовскому решению отнесся с явным неудовольствием. Жизнь на заимке была скучная и нудная. Он начал ворчать, но Сергей Ильич прикрикнул, и Алешка стал покорно готовиться к отъезду.

Дашутка же этой поездке была рада. Она знала, как незавидно живется на заимке, но готова была жить там хоть два года, лишь бы не видеть каждый день противных ей Федосьи и Милодоры. На заимке Дашутка надеялась быть сама себе хозяйкой.

И в этом она не ошиблась. Прожили они там около двух месяцев. И прошли эти месяцы незаметно в ежедневном уходе за скотом, в ежевечерних разговорах у ярко топящейся плиты с работником Якимом и его женой Настасьей, которая знала бесконечное количество всяких бывальщин и сказок. Там, борясь со своим сердцем, приучилась Дашутка более терпеливо относиться к Алешке. Она многое ему простила за его неподдельное огорчение и неумело выражаемое участие к ней в тот вечер, когда отец заставил ее снова вернуться в чепаловский дом.

О Романе она думала по-прежнему часто. Но как-то все более и более смирялась с мыслью о том, что навсегда разошлись их стежки-дорожки. Думать об этом хотя и горько, но уже не так мучительно, как раньше.

Перед масленой на заимку приехал навестить их сам купец. Дашутка угостила его блинами и свежей, только что снятой, сметаной. Выйдя из-за стола, купец принес из кошевы мешок и достал из него цветистую кашемировую шаль.