Стервами не рождаются - Седлова Валентина - Страница 6

Апофеозом всего происходящего и Иркиным триумфом стал тот момент, когда они с матерью без спроса вошли в комнату Марины и забрали у нее то самое злополучное свадебное платье. Мышка в этот момент сидела на кровати и читала «Письма незнакомки» Андрэ Моруа. Ей стоило больших усилий сделать вид, что ничего особенного не происходит, но как же у нее внутри все бурлило и кипело! Пусть оно ей никогда особенно не нравилось, но это было ее платье, а не чье-либо еще! Хотя она не произнесла ни слова, ни о чем не спросила, но ее, тем не менее, поставили в известность, что Валера и Ира решили пожениться, и их свадьба назначена на конец апреля. Конечно, Марине там делать, безусловно, нечего, чтобы не травмировать своим видом родителей Валерия и его самого, но на второй день ей так и быть разрешают прийти. И все лишь благодаря доброте Ирочки. Марина в этот момент едва сдержалась, чтобы не спросить, а не травмирует ли она их психику одним лишь фактом своего наличия в этой квартире, и может быть ей стоит оказать любезность всем присутствующим и наложить на себя руки? Едва смогла промолчать и не сказать все, что хотела, потому что это все равно ни к чему хорошему бы не привело: численный перевес был на стороне противника, и вдвоем они бы ее легко переорали. Ирка еще покрутилась немного перед носом старшей сестры, якобы примеряя на себя платье перед зеркалом в стенном шкафу, но, поняв, что спровоцировать ее не удастся, неохотно удалилась, неся в руках свою добычу.

Когда дверь за ними закрылась, Марина отложила книгу в сторону и села, поджав колени и обхватив голову руками. Нет, они действительно хотят, чтобы она стала помешанной. И откуда столько ненависти к ней? Разве она кому-то из них хоть раз сделала гадость? Ну, Ирка не в счет, она сколько себя помнила, всегда то дралась с ней, то вызволяла у нее свои игрушки. А мать? Да, Марина знает, что после того, как мать родила ее, ее фигура безнадежно испортилась, но опять-таки разве в этом ее вина? Или если бы Ирка родилась первой, то все было бы по-другому? Да, отец не позволил ей тогда сделать аборт, но об этом уже поздно говорить: вот она, Марина, живая и уже вполне взрослая. Обратно не запихнешь. И с этим приходится считаться. Может быть действительно, перерезать себе вены или сигануть откуда-нибудь повыше? Чтобы не раздражать, не мозолить глаза? Хотя отца жаль, он ее на самом деле любит, хотя и не всегда может сказать слово поперек матери, даже в ее защиту. А раньше мог, но потом в нем что-то надломилось, перегорело. Как первый инфаркт получил, так и сник, ушел в тину.

Она так и просидела до глубокого вечера, а потом сбежала ото всех гулять на улицу. Снегопад мягко обволакивал ее, одевая в колючую искрящуюся шубу, снежинки садились на перчатки и тихо таяли. Какой-то случайный прохожий толкнул ее плечом, прикрикнул: «Смотри, куда идешь!» Она этого даже не заметила, тихо улыбаясь одной лишь ей известным мыслям. Она устала от людей, и просто перестала воспринимать все, что они говорят ей.

Новый Год она встретила, закрывшись в своей комнате, потому что за стол ее не приглашали. Лишь отец забежал к ней и принес бутылку шампанского. Его красноречивый виноватый взгляд все сказал Мышке лучше любых слов: там, в большой комнате она персона нон грата. И уж если отец ничего не смог сделать… Они выпили вместе по бокалу игристого вина, отец пожал ее руку и ушел к себе в спальню, громогласно объявив, что у него болит голова, и хоть так продемонстрировав свое несогласие с тем, что вытворяли дома его жена и младшая дочь.

Потом была сессия, Мышка легко сдала ее и даже не заметила, как все закончилось. Пару раз встретилась с дипломным руководителем, показала ему черновик диплома. Руководитель его одобрил, лишь внеся незначительные корректуры. Так что теперь оставалось ждать мая, чтобы сдать госэкзамены.

За эти сумасшедшие месяцы Марина сильно похудела, у нее испортился цвет лица, став почти мертвенно-бледным. Выделялись на нем одни лишь глаза, словно обведенные двумя черными кругами. Сквозь тонкую кожу на руках просвечивали ниточки вен. Она никому не говорила, но пару раз у нее уже были голодные обмороки. Нет, не потому что она морила себя голодом — просто потому что забывала поесть. Когда пропала необходимость рано вставать и идти в институт, она стала путать день с ночью, и часто просидев за компьютером до первых петухов, весь день отсыпалась, а вставала только вечером и, умыв воспаленные красные глаза, шла куда-нибудь гулять. Ее устаивал такой режим дня, потому что позволял видеть своих родственничков как можно реже. Оказавшись в практически полной изоляции, она изредка перебрасывалась парой слов с отцом. Больше собеседников у нее не было, не считая глупого кенара. Уж неясно, по какой именно причине, но у нее открылись совершенно удивительные таланты. Она могла назвать себе самой название песни, и та начинала звучать в ее мозгу, и звучать так, как никогда эту вещь не передал бы никакой музыкальный центр. Еще она полюбила смотреть на «мозаику» — немыслимо, фантастически красивые картины и узоры, как в калейдоскопе сменяющие друг друга в ее воображении и ни разу не повторяющиеся. Она часами могла сидеть в комнате, уставившись невидящим взглядом куда-нибудь в угол, а перед ее мысленным взором вставали дикие джунгли, выжженные прерии, россыпи алмазов и райские птицы. Она воспринимала все это, как само собой разумеющееся, не отдавая себе до конца отчета, где заканчивается реальность, и начинается вымысел.

Однако один раз, в конце февраля, ей здорово не повезло. Когда она шарила по холодильнику в поисках чего-нибудь съестного, кто-то обнял ее сзади за талию. Она резко выпрямилась и закрыв холодильник, повернулась. Конечно, это был Валера. От него вовсю разило перегаром, видимо, успели уже принять с Иркой «на грудь». В последнее время у них что-то вошло в привычку перебирать с этим вопросом, но Марину это абсолютно не трогало. Лишь бы к ней не цеплялись.

— Чего тебе надо от меня? Ты, по-моему, уже получил в этом доме все, что хотел.

— У меня к тебе остался один маленький вопрос.

— Валяй, только быстро. Не хочу с тобой разговаривать.

— Неужели тот, другой, был настолько хорош, что ты так легко от меня отказалась? Вот Ира уверяет, что я — мужик что надо. Может быть, и ты изменишь свое мнение обо мне?

И с этими словами он прижал Марину к двери холодильника и начал страстно целовать, очевидно копируя плохие боевики. Мышка растерялась от столь внезапного нападения, ей было до тошноты противно ощущать на своих плотно сжатых губах это смрадное дыхание. И надо же было такому случиться, что именно в этот момент на кухню вошла Ирка. От женского визга, казалось, лопнут барабанные перепонки у всего подъезда. «Ты, дрянь, стерва, мужа у меня увести решила? Я тебе покажу сейчас, как на чужого мужика зариться!»

Она неуклюже попыталась ударить Марину, но та легко увернулась от подвыпившей сестры и, схватив свою куртку, как была, в одних тапочках выбежала на улицу.

Случайные прохожие шарахались от нее, как от чумы, один раз около нее притормозила патрульная милицейская машина, но потом поехала дальше, видимо, ее экипаж куда-то вызвали по рации. Ног своих она уже не чувствовала, и ни одной мало-мальски связанной или оформленной мысли не было сейчас в ее голове. Она была облаком. Большим ватным облаком. Сейчас подует ветер, и унесет ее далеко-далеко отсюда. Там будет тепло и спокойно. И никто больше ее не обидит.

Он возвращался с работы и решил по дороге зайти в один старый магазинчик туристического снаряжения. До зарезу был нужен новый тент на палатку, поскольку прежний уже рассыпался на волокна и больше одного выхода в лес больше не протянул бы, и пока были деньги, их надо было потратить на дело. Пока не пропил. Нет, он не был законченным пропойцей, но если уж начинал пить, то уходил в запой надолго, иногда по целым неделям пребывая в алкогольном забытьи. Потом приходил в себя, давал очередной зарок, прекрасно зная, что самое позднее через месяц-два все повторится заново. Жил он один, потому что ни одна женщина не могла вынести его пристрастия к спиртному, и кроме случайных подруг никто уже не скрашивал его досуг. Даже жена, которая провела с ним больше десяти лет, в итоге махнула на него рукой и ушла. Она пыталась спасти его от себя самого, один раз даже уговорила закодироваться. Два года он не пил, и все это время чувствовал себя как марсианин: мир казался ему словно отраженным в кривом зеркале. Друзья хлопали его по плечу и говорили: «Вот теперь ты стал человеком». А он прекрасно понимал, что дурачит, обманывает их. На самом деле он совсем не такой, как они его себе представляют. Да, он говорит правильные слова, зарабатывает деньги и приносит их в семью, любит жену, только это одна сплошная видимость. Где-то глубоко внутри затаилась его истинная сущность, и проклятая кодировка не дает ей выйти наружу, ограничивая жестоким предупреждением: «Только попробуй это сделать — подохнешь». Когда срок кода подошел к концу, он первым делом купил себе слабоалкогольный коктейль, выпил его одним махом… И на три дня угодил под капельницу. Оказывается, было необходимо пройти процедуру раскодирования, и теперь он расхлебывал последствия своей забывчивости. Выйдя из больницы, он выпил пиво. Ничего не произошло. Через неделю он решил выпить водки. Тоже ничего. Еще через два месяца он пил, как раньше.