Евпраксия - Антонов Александр Ильич - Страница 7

   — Ах, братец, я ведь не киса. Сколько не виделись. Мог бы и... — Да сама и поцеловала Вартеслава в щёку. — Ты нам любезен.

Когда Вартеслав потискал за плечи одиннадцатилетнего Ростислава, великий князь спросил его:

   — С чем пожаловал, братенич? Кто послов привёл?

   — Так по воле матушки я и привёл. А какая справа у них, то особый разговор, князь-батюшка.

Всеволод вспомнил: когда брат Святослав три года стоял великим князем и Ода была при нём, послы из Римско-Германской империи часто наведывались к ним. И даже помощь от имени императора предлагали, ежели против Польши нужно будет идти. И вот уже пять лет они и носу не показывали на Русь. А и появились, так не от имени государя, а по воле княгини Оды. Оказия! И Всеволод понял, что ежели намерен что-то узнан, от братенича, то должен поговорить с ним с глазу на глаз. Он подумал, что прочие гости подождут, коль главный посланник здесь. Отправив Евпраксию и Ростислава в храм, где шла служба, он сказал Вартеславу:

   — Теперь, братенич, поди скажешь, с чем пожаловал. — Всеволод усадил племянника к столу на котором лежали раскрытые рукописные книги, сам сел напротив.

   — Скажу, князь-батюшка, токмо пусть сказанное не будет для тебя громом среди ясного неба.

   — Ничего, к грозам привычны. Уж не с матушкой ли твоей что случилось?

   — Нет, дядюшка, матушка здравствует и бойка, как молодица.

   — Вот и слава богу. Тогда выкладывай.

   — Начну издалека. Есть у матушки сродники в германских землях Саксонии. И старшего из них, маркграфа Удона Штаденского, государем величали. Да так и было. Дядюшка Удои стоял вторым вельможей близ императора. Однако нонче весной преставился, и вся полнота власти перешла к старшему сыну Генриху Штаденскому, коему минуло шестнадцать лет. На домашнем совете моя матушка и его, графиня Гедвига, сошлись во мнении, что Генриху пора искать невесту, и матушка посоветовала отправить послов к тебе, дядюшка, и просить, чтобы отдал Генриху дочь свою Евпраксу. Вот и весь сказ.

Громом среди ясного неба исповедь Вартеслава не прозвучала для Всеволода. И всё-таки он был удивлён тому, что услышал. Больше того, Вартеслав его озадачил. Было известно ему, что отношения между православной и католической церквями в последнее время стали враждебными. И глава русской церкви митрополит Иоанн не раз с амвона Софийского собора читал поучения — «Церковные правила», в каких он «ревностно осуждал обыкновение Князей Российских выдавать дочерей за Государей Латинской веры». Не хотелось мягкосердому и благочестивому князю идти встречь митрополиту Всея Руси. И потому он не знал, что ответить на услышанное от Вартеслава. Но чтобы не уронить великокняжеского достоинства и не посеять в душе юного посла смятения, сказал:

   — То, любезный братенич, присказка к сватовству, а само оно впереди и суть его проявится, как жениха увидим.

   — Так я привёл его на Русь, дядюшка, — поспешно заявил Вартеслав. — Ждут и жених, и посланцы твоей милости на княжьем дворе.

И вновь Всеволод был озадачен. Коль жених здесь, то предстоит ему и решения принимать однозначные: или с митрополитом остаться в ладу, или послов не лишить надежды. А третьего и не дано. «Ах, Ода, Ода, как ловко всё придумала, как бойко всё в движение привела», — посетовал Владислав и встал из-за стола.

   — Коль так, братенич, иди в терема. Токмо прошу тебя: никому из моих ни слова о том, зачем прибыл на Русь. Ни слова!

   — Но почему, дядюшка? — спросил Вартеслав.

   — Пока не скажу. И не торопи. А теперь иди, я же в храм зайду. — И князь ушёл.

Конец апреля был жарким, солнечным. Всё в природе уже пробудилось к новой жизни. Киев утопал в зелени и цветении садов. Германские посланцы в ожидании великого князя сбились в кучку близ гридницы. Их конные воины и возницы с дормезами были отправлены на хозяйственный двор. Маркграф Генрих созерцал великокняжеские палаты. Тут было на что посмотреть. Ярослав Мудрый в последние годы жизни перестроил всё подворье. И теперь на месте деревянных теремов возвышался каменный дворец, украшенный многими диковинными для чужеземца башенками, рустами, маркизами, наличниками из византийских изразцов и мрамора. Маркграф Генрих ценил красоту и, несмотря на юный возраст, понимал в ней толк. Ему нужно было с кем-то поделиться своими впечатлениями, и он заговорил с «прилипшим» к нему от самого Штадена епископом Фриче:

— Ваше преосвященство, посмотрите, как всё легко, изящно и весело. Поистине искусные мастера творили сие чудо.

Епископ Фриче не разделил восторга беспечного маркграфа. Он что-то недовольно буркнул и отвернулся от Генриха. Сухое лицо Фриче, его холодные глаза, сжатые в ниточку губы — всё выражало крайнее неудовольствие, а в его душе бушевало пламя гнева. Изначально он был недоволен затеей княгини Оды, которая втягивала маркграфа в водоворот страстей и грехопадения, за гранью которых — ересь. Фриче был сторонником папы римского Григория VII, который считал православие кладезью пороков. И согласие сопровождать маркграфа на Русь он дал по одной лишь причине, которая составляла тайну папского двора. Часть своей задачи Фриче уже выполнил. Никто из сторонников антипапы Климента в посольство Генриха не попал, потому как Фриче настоял на том перед матерью его, графиней Гедвигой. Знал он, что антипапа и император ищут дружбы с могущественным восточным соседом. Они даже рассчитывают получить поддержку и помощь в борьбе против престола Римско-католической церкви. И теперь ему надлежало разрубить все пути к этой дружбе. И первым делом он должен был расстроить сговор о помолвке. Как он это сделает, Фриче пока не знал, но уповал на Бога. Однако, не зная тайных замыслов императора, епископ Фриче невольно становился его пособником. Ведь император тоже хотел, чтобы брак маркграфа и княжны не состоялся.

Той порой на княжеском дворе шла большая суета. Важно куда-то спешили бояре, туда-сюда мелькали служилые люди, бегали челядинцы, холопы. Со двора в город укатила колесница, запряжённая четвёркой серых, в яблоках, лошадей. Чужеземные посланцы чувствовали себя на дворе как-то неуютно, словно о них забыли. К тому же и князь Вартеслав будто сквозь землю провалился. Той порой на дворе появились многие горожане, откровенно глазели на чужеземцев. Самые бойкие из них показывали на маркграфа пальцами и смеялись. Генрих смутился, спросил Фриче:

   — Святой отец, как здесь принимают послов? Почему о пас забыли?

Епископ не ответил Генриху, но позвал маркграфского камергера и со злостью сказал ему:

   — Барон Вольф, позаботьтесь о его светлости. Идите во дворец и потребуйте внимания.

Молодой барон, крепкий, широкоплечий воин, светловолосый и, как Генрих, голубоглазый, с мечом на поясе, вытянувшись перед епископом чётко ответил:

   — Всё исполню, как приказано! — и поспешил к Красному крыльцу.

В это время на княжий двор въехал Вартеслав, спешился. Увидев барона Вольфа, крикнул ему:

   — Вольф, подойди ко мне!

Барон подбежал к князю.

   — Ну что, терпение потеряли? А напрасно. На этом дворе видели императорских послов, и они днями ждали своего часа, дабы встретиться с великим князем. Знай: так принято.

К Вартеславу подошёл молодой боярин из придворных князя, сказал:

   — Ты, княже Вартеслав, веди послов в баню. Сам знаешь устав. А как помоются да отдохнут с дороги, там и позовём узреть великого князя.

Вартеслав знал обычаи великокняжеского двора, согласился:

   — И я о том им сказал, боярин Василько. — И направился к посланцам. По пути крикнул на любопытных: — Что рты раззявили! Вот я вас плетью ожгу!

Вартеслав не показал виду пи маркграфу, ни его спутникам, что встреча с великим князем оказалась не такой, на какую надеялся. Понял он, что дядюшка в том неповинен и гнетёт его нечто неподвластное ему Знал же молодой князь, что и он ощущает на своих плечах тяжесть какой-то скрытной силы. Вон как смотрит на него епископ Фриче. И весь путь от Гамбурга до Киева держал молодого князя под прицелом своих свинцовых глаз. А зачем? Его матушка прожила на Руси многие годы, а ведь никто не попрекнул её за то, что она была католичкой. «Господи, что же делать? Я не хочу, чтобы моё посольство обернулось неудачей. К тому же и Евпракса нужна Генриху. Только она вдохнёт в него жажду жизни», — размышлял князь, одолевая всего-то пятьдесят сажен по княжьему двору, столь близкому с детства.