Живая вода. Советский рассказ 20-х годов - Ляшко Николай Николаевич - Страница 58

— Довольно играть! — звонко, надрывно кричит вдова. — Э-эх! — Щеки ее вспыхивают, она хватается за черноволосую свою голову. — Э-эх!.. Девоньки, выпьем по стакашку… Молодчики!.. — Глаза ее ревниво взглянули на Андрея, и с злобным хохотом она ударила его по спине рукой. — Андрюша… Э-эх!..

А помнишь?

И заходил хмельной стакашек. Бледная, опечаленная, Таня подошла к окну. За окном крутил снег и рявкала гармошка.

— Плясать! Девоньки… Гуляй, вдова! — разжигающе кричала Настасья, помахивая красным платком. — И коего черта замуж не берете?.. Э-эх!.. А уж поцелую… А уж прижму…

От гармошки, гиканья и плясов дрожала печь.

Татьяне как-то по-особому, впервые стало плохо. Она быстро вышла, по дороге ее мутило, она глотала пушистый снег.

И вдруг мгновенный ужас всю сковал ее.

Целую неделю Татьяна ходила как безумная. По глухим ночам она прислушивалась к себе и тихо плакала. Бабка Дарья как-то ночью окликнула ее:

— Ты что?

Татьяна молчала.

Наутро бабка Дарья долго и пристально щупала ее взглядом из-под хохлатых сердитых бровей.

— Лихо тебе? Ой, девка…

Старуха поплелась к Настасье.

— Слышь-ка, вдовуха, слышь-ка, — затрясла она головой в черном повойнике. — Так-то ты караулила внучку-то мою. А я-то, старая псовка, как с путной с тобой пускала в ночное девку-то. Слышь, говори, с кем она?

У Настасьи упал из рук косарь.

— А что? — И губы ее побелели.

— Что, что? Вот те и что!

— А черт ее укараулит! — вдруг закричала вдова в сморщенное старушечье лицо и загремела ухватом. — Поди узнай с кем…

Бабка Дарья трясла головой, беззубо жевала ввалившимся ртом:

— Тьфу! — и, хлопнув дверью, вышла.

Настасья повалилась на кровать, завыла в голос. Ну конечно, теперь Андрюха на Татьяне женится.

Андрей же, похрустывая морозным снегом, шел в волисполком газету почитать и думал: «У Настюхи два самовара, две корову и лошадь добрая. Татьяна победнее. На ком же? А жениться надо обязательно. Вот дьявол-то. Нешто к колдуну сходить да погадать?»

Идет, насвистывает сердитую, опять про Настасью дума:

«Ежели жениться на Танюхе, Настька убьет… Отчаянная баба… Ведьма».

А навстречу Татьяна, на маслобойку льняное семя относила:

— Здравствуй, Андреюшка! — И оба остановились средь лесной дороги. — Как живешь?

— Ничего. А ты?

— Плохо. Тоскую все.

Она глядела в его цыганские глаза голубыми печальными глазами и пыталась улыбнуться.

— А ты ничего, Андреюшка, не знаешь?

— Ничего.

Татьяна вздохнула. Милое лицо ее померкло. Она опустила голову и глядела в землю.

— Ну, скоро узнаешь, Андрюша… Прощай.

Парень поглядел ей вслед, жалко стало, крикнул:

— Эй, Тань! А помнишь журавлей-то? Вот придет весна, соловьев слушать пойдем.

Девушка молча удалялась.

Татьяна продолжала ходить на посиделки, но в плясы не пускалась — мол, голова болит, — а пряла пряжу и пела с подругами песни печальным голосом. Со всего села, из ближних деревень собиралась на игрища молодежь: кончался филипповский пост — скоро начнутся свадьбы. И немало парней метит на Татьяну — краше, ласковее, работящее девки нет, — даже как-то трое из-за Татьяны по пьяному делу за ножи взялись.

Андрей еще в своем сердце не решил, держит себя с девушками ровно, только Татьяну семечками угощает и, когда, обнявшись, сидит с ней на беседе, шепчет:

— Ни хрена… Оженимся… Советским браком хошь?

За Настасьиным хвостом тоже много трепалось женихов.

Но Настасья только одного прикармливала блинами да угощала самогоном — Андрюху.

— Я знаю… На Таньке жениться ладишь, — говорит она, провожая его ночной порой. — Женись, женись… Девка, кажись, с приплодом… вся волость погогочет на тебя, на дурака.

Бабка же Дарья однажды поутру взяла кошель да клюшку и поковыляла через лесок к колдуну на мельницу.

Про Ерофеича давно шла по селу слава — сильный колдун: когда отряды рыскали, хлеб с добром отбирали — черта с два найти им колдуна: шарились-шарились — не только колдун, а и вся мельница пропала, даже одного из отряда холера задавила — в одночасье сдох.

А третьево днись встретилась бабка Дарья у батюшки отца Семена с женой председателя исполкома, Оленой Митриевной.

— Ох, бабушка Дарья, сходи, сходи. И такой-то колдун, что страсть. Муженек-то мой как закрутил с Михайлова дня, так все в лежку, в лежку. А из города ревизия обещала быть, того гляди под суд. Говорю, напиши господу зарок, — мол, укрепи, господи, брошу пить, — да запечатай в конверт, пускай батюшка под святой престол положит. Куды те тут, — как начал костить: «Кутья! Обманщик, опиум народа». Я к колдуну, дал мне волчьего помету с наговором. Гляди, ведь проблевался мой-то, — две недели прошло, не пьет.

Пришла бабка Дарья к Ерофеичу. Колдун сидел у печки, толок в ступе кошачью печенку, а ворона по избе ходила, каркала.

— А крест сняла?

— Сняла, милостивец-батюшка, сняла. Присуши ты парня к девке.

Колдун принял от бабки холст да серебряный полтинник, а ей дал старый веник-голик и разъяснил, как надо приступать.

В радости вернулась бабка в свою избу на другой день к вечеру. Только за порог, а Андрюха шасть:

— Як вам по сурьезному делу. Здравствуйте!

Бабка Дарья размахнулась и ударила его по спине колдовским веником:

— Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы!..

— Ты чегой-то, бабушка? — обернулся опешивший Андрей.

— Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы! — стегнула его бабка во второй да в третий раз.

Андрей захохотал — знать, спятила старая старуха, — сел за стол и, просмеявшись, сказал отцу Тани:

— Вот что, дядя Григорий, желаю на вашей родной дочери, Татьяне Григорьевне, жениться.

— Матушка, покличь-ка Таньку, — торопливо сказал Григорий.

Бабка Дарья бежала за внучкой и захлебывалась радостью.

— Вот он, колдунище-то, какой… Ну, колду-ун…

Прошло больше месяца, как записались Андрей с Татьяной по-советски, при свидетелях. И, конечно, раз не в церкви, не по-христиански венчаны, никак нельзя мужу и жене вместе жить — жили новобрачные, как и прежде, — порознь.

Бабка Дарья — что это за свадьба за анафемская, тьфу! — бабка все еще в наговорный веник верила, то Андрюху по спине хлестнет, то внучку:

— Цыгорцы-ходйлцы!

Но толку нет. Рассердилась бабка, изрубила со злости веник топором, в печку бросила, а сама в волость, милицейскому на колдуна жалобу нести.

— Он, леший, — сказал милицейский, — и меня здорово нажег: украли у меня барана, пошел к колдуну, а он, сволочь, меня на ложный след навел. Хотел его под арест взять, опасно все-таки: живо грыжу припустит.

Заплакала бабка, не о холсте с полтинником заплакала, — о внучке Тане.

А внучка тем временем — эх, скоро и зима пройдет! — Таня со слезами пеняла своему невенчанному мужу:

— Андрей… Что ж ты не женишься по-настоящему? Пойдем к венцу.

— Леригия мне не дозволяет, вера… Почитай-ка газеты-то…

— Живем порознь, как чужие. Ни работник ты в нашем доме, ни кто.

— Ха! — хакнул по-сердитому Андрей. — Я в согласье хоть завтра перейти жить к тебе. Хоть сей минут.

Григорий, войдя в избу, поймал ухом, крикнул:

— Я те перейду. Много таких мужьев поганых найдется…

Отлыниваешь ты, черт… Испакостил девку, да и…

— Она не девка. Она жена мне. Почитай-ка декрет.

— А подь ты с декретом-то!.. Декре-е-ет… Твое ли мужиковское дело декреты знать?.. Совесть-то есть ли у тебя аи нет?

— Дурак ты, Григорий, больше ничего.

С тем и ушел Андрей.

А Григорий стал ругать неистово: и бабку, и Татьяну, и советскую власть, и весь белый свет.

— Чего ж, тятя, разгневался? Ведь Андрей согласен жить, сам не пускаешь.

— И не пущу!.. Легко ли дело! Записались скрадом у какого-то Абрашки. Тьфу твоя свадьба чертова! Сводники проклятые… Иди к Андрюхе в избу, в гражданский брак!