Неживая вода - Ершова Елена - Страница 5

– Да помоги же, дуралей! – зашипела она на мальчика.

Игнат снова не обиделся на дуралея – в исполнении Званки это звучало почти ласково. Бесшабашная храбрость девочки подкупала, так что Игнату показалось, что действительно нет никакой нави, и бояться им нечего. Кроме того, его губы еще помнили прикосновение к влажным губам Званки, и при одном воспоминании об этом Игнатово сердце обволакивала приятная истома.

Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Игнат тоже добрался до верха. Вдвоем они принялись толкать деревянную крышку, и старые петли поддались. В глаза тотчас брызнул свет – всего лишь сумрак затененной комнаты, но после кромешной темноты подвала и он показался нестерпимо ярким.

«А если баба Стеша рядом? – запоздало подумал Игнат. – Велела ведь сидеть и не высовываться. Увидит – такого ремня всыплет…»

Он не успел дофантазировать все положенные ему наказания, как бревенчатые стены избы заходили ходуном. Снаружи слышался нарастающий рев и треск, от окна полыхнуло, и сквозь рамы начал просачиваться тошнотворный запах гари.

Проворная Званка первой метнулась к окну. Выглянула в самый краешек стекла, но сейчас же отпрянула.

– Ох! – сказала она, и повторила. – Ох…

«Что там?» – хотел спросить Игнат.

И, как водится, не спросил. Лишь осторожно, молча залез на скамейку рядом с девочкой и тоже глянул.

Первым, что бросилась Игнату в глаза, было пламя.

Оно полыхало теперь в полнеба, окрашивая деревенские крыши пурпурным глянцем. Игнату казалось, что даже от стекла исходит жар плавильной печи, таким близким и ощутимым казался ему разбушевавшийся огонь. Над алым полотнищем стлался черный дым – густой и жирный, как кисель. И Игнат услышал, как где-то далеко, за этой ревущей огненной стихией, мучительно и страшно замычали коровы.

У плетня, кажущегося теперь угольно-черным, словно собранным из обгоревших веток, спиной к избе стояла бабка Стеша. Ее жидкие волосы, всегда аккуратно собранные в пучок, теперь беспорядочно развевались по ветру. Ветер трепал и подол цветастой юбки, измазанной чем-то маслянистым и жирным. А прямо перед бабкой стояли они…

Игнату показалось, что все его внутренности скрутило в один тугой узел. Какое-то саднящее чувство (предчувствие беды) заскреблось изнутри кошачьими коготками.

«Беги, – шептало оно. – Прячься…»

Но Игнат не побежал, а только стиснул мокрыми пальцами край подоконника и продолжил смотреть.

Он никогда раньше не видел их, только слышал сказки да обрывки баек от других, видевших. Но сразу понял, кто стоит по ту сторону плетня.

Навьи.

Их было четверо. Один впереди, трое чуть поодаль. Не люди, только тени. Угловатые, вымазанные пеплом и сажей, грязно-серые, будто сказочные жуки-мертвеглавцы. Их неподвижность была искусственной, неживой.

«Пугала, – подумал Игнат. – Сбежавшие огородные пугала с соседского участка».

Бабка Стеша вздымала сухие старческие руки, и они напряженно подрагивали, ветер вздымал подол юбки, оголяя ноги в аккуратно заштопанных чулках. Тени молчали, и бушующая стихия разворачивала за их спинами огненные крылья.

– Игнаш!

За рукав настойчиво дернули.

Игнат моргнул, опустил взгляд. Лицо Званки было испуганным, глаза широко распахнуты.

– Игнаш, не смотри! Сам же говорил, что если долго на них глядеть, то увидят и заберут…

Мальчик отпрянул от окна. Сгорбился на лавке настороженным воробьем.

– Стало быть, веришь теперь? – прошептал он.

Званка закивала. Голубая заколка-бабочка съехала с ее челки, и девочка вернула ее на место дрожащими побелевшими пальцами.

– Верю, верю… Да и как не верить? Черные совсем, неживые…

– О чем с ними баба Стеша говорит? – растерянно спросил мальчик.

– Не знаю, – Званка покачала головой. – Но бабка твоя ведунья. Что-то да придумает…

Они помолчали, вслушиваясь в треск и рев пламени снаружи.

– Может, вернемся в подпол? – шепотом предложил Игнат.

На этот раз Званка не стала спорить. Кивнула согласно, принялась слезать с лавки.

В это же время за окном полыхнуло новым заревом. Изба задрожала, будто сказочный богатырь ударил по ней многопудовой палицей.

«Баба Стеша!» – пронеслась в голове запоздалая мысль.

В животе разом похолодело. Игнат не удержался, и глянул в окно. Вслед за ним глянула и Званка.

У плетня не было больше ни бабки, ни черных, вросших в землю, теней. Зато теперь горел другой край деревни. Веретенообразный жгут из пламени и дыма вырастал совсем близко от Игнатовой избы, всего через каких-то три дома к лесу. И Званка закричала – высоко, громко:

– Мамка! Папка!

Потому что теперь горел ее собственный дом.

Она скатилась с лавки кубарем, метнулась в сени.

– Не ходи! – крикнул Игнат вслед. – Там же…

«..навьи», – хотел договорить он.

И не договорил. Потому что ворвавшийся уличный ветер принес с собой запахи гари и дыма. И еще чего-то приторно-сладкого, неуловимо знакомого, как могло бы пахнуть из банки со старым, засахарившимся вареньем.

«Откуда бы взяться этакой сладости?» – подумал Игнат.

И понял: это Званка распахнула дверь…

4

Игнат не знал толком, как добрался до дома. Все, что он помнил – это как очнулся на могиле Званки Добуш. Мертвящий холод продирал до костей, а перед глазами еще полыхало багряное зарево. Игнату казалось, что оранжевые язычки пламени занялись и по краям фарфоровой фотографии. Глазурь тотчас треснула, и юное, немного печальное лицо девочки раскололось надвое.

Игнат моргнул несколько раз, пытаясь отогнать морок. Но огонь разгорался все жарче, все быстрее разбегались ломкие морщины трещин. Лицо Званки перекосило, нижняя его часть начала оползать, как подтаявший воск. Губы искривились, разошлись, приоткрыв зияющую рану рта, словно она хотела сказать что-то, докричаться до Игната с темной стороны, куда ее утащила навь.

Вот тогда Игнат собрал все свои силы и побежал прочь.

Он не оглядывался, чтобы не увидеть, как Званкино лицо кривится и дергается от смертной муки. И зажимал ладонями уши, чтоб не услышать хрипящий, разрывающий барабанные перепонки вой.

Только оказавшись дома и закрыв за собой рассохшуюся дверь, Игнат вспомнил клочки тех нескольких минут своей жизни.

Назад его довез дядька Касьян, смиренно поджидавший парня возле кладбища и немало удивленный Игнатовой прыти. Он же поделился с Игнатом дровами и оставил обживать обезлюдевший дом. Дальнейшие же события как-то сами собой смялись в бесформенный бумажный ком. Может, от излишнего потрясения, а, может, от едкого дыма, наполнившего избу при долгом розжиге печи, но в ту ночь Игнат не мог заснуть. Он крутился на старой бабкиной постели, чувствуя разрастающийся жар в районе груди. Дышать было трудно, сознание туманилось и плыло, но не давало провалиться в спасительный сон.

Промучившись на постели до утра, Игнат, разбитый и обессилевший, поплелся к соседскому дому.

Дверь ему открыла полная пожилая женщина, и ахнула, всплеснула руками.

– Господи святый! Да неужто это Игнат Лесень вернулся? Да как вырос! Натуральный жених! Что ж ты на пороге стоишь? Входи, входи…

Она отступила от двери, пропуская паренька в дом. Игнат, однако, не спешил входить и стоял на пороге, низко опустив голову.

– Мне бы молока немного, теть Рада?

Вместе со словами из его груди доносились свистящие хрипы.

Дородная Рада закивала согласно, засуетилась.

– Конечно, сыночек. Нешто молока пожалею? Мы ведь с твоей бабкой Стешкой век вековали, тебя еще вот таким помню, – она выставила пухлый мизинец. – Ах, ты ж святый боже! Да ты входи!

– Спасибо, тетя Рада, я тут подожду. Нездоровится мне…

Игнат привалился плечом к двери и прикрыл глаза. Реальность расползалась клочьями тумана – того неживого, белесого тумана, что наползает под утро на деревенское кладбище. Он только почувствовал, как на лоб его легли мясистые и потные ладони.

– Да ты горишь весь! – раздалось изумленное аханье тетки Рады. – Жаром так и пышешь!