Тревожные облака - Борщаговский Александр Михайлович - Страница 32

игроков, зеленую шерстистую спину футбольного поля и трибуны, осевшие глубоко, как корабль в море. Если бы можно остаться на земле, отползти куда-нибудь, где трава погуще, лечь на спину и смотреть, смотреть в огромное небо! Забыть об Ильтисе, который замер у одиннадцатиметровой отметки с выдвинутой вперед и еще присогнутой в колене ногой в позе, обнажающей так хорошо знакомую Дугину механику неотразимого удара. Забыть о немцах и, сожмурив веки, смотреть сквозь радужную сетку в голубизну неба…

И вдруг Ильтис узнал русского вратаря. Дугин изменился меньше Соколовского, он и прежде был сух и худощав и, пожалуй, быстрее других вернул близкий к прежнему облик. Глаза австрийца дружелюбно затеплились. Он даже сделал движение к Дугину, словно хотел помочь ему подняться или похлопать по плечу жестом, означающим, что не стоит отчаиваться, такие мячи не берутся.

– О! – воскликнул Ильтис. – Alter Bekannter! Freut mich sehr, altes Haus![35]

Он протянул было руку, но, встретив непреклонный взгляд Дугина, спросил уже с сомнением в голосе:

– Брюссель?

Дугин поднял мяч, размашисто, рукой, покатил его к центру, откуда должна была возобновиться игра. Он как будто не замечал Ильтиса и не слышал его вопроса.

– Gu-u-ut! Gu-ut! – скандировали западные трибуны, словно бухая в глухие, раскатистые барабаны.

И снова «Легион Кондор» штурмовал ворота Дугина затяжным штурмом. Но защита понемногу оживала, набиралась ума и сноровки. Так растоптанный солдатскими сапогами куст с усилием, медленно распрямляет прижатые к земле ветки и, полный жизненных соков, пружинистой силы, поднимается вверх к солнцу. Короткие, в одно касание, передачи теперь реже удавались нападающим «Легиона Кондор», все чаще они разгадывались и прерывались защитниками; в защиту активно подключались полусредние – Павлик и Таратута, – они были молоды, с нерастраченным запасом сил, их не изнурил лагерь.

Защитники чаще овладевали мячом, наказывая самоуверенность немцев. Седой на первый взгляд двигался меньше других, словно и на поле, уже вступив в игру, не мог сбросить с себя оглядки или оцепенения, но зону держал умно и уверенно, чутьем угадывал точки, где завяжется решающая схватка. Казалось, сама игра не расшевелила его, попрежнему он смотрел на мир хмуро, хмуро и слишком пристально для играющего оглядывал обе трибуны. Не сильный, но точный удар, короткие, яростные порывы, когда он овладевал мячом и вел его все с тем же безрадостным взглядом, хороЩая техника делали его игру полезной для команды. И все же в ней был психологический изъян: чтото мешало ему до конца слиться с командой, казалось, каждое его усилие, каждый даже яростный удар – крайние, вынужденные обстоятельствами, словно его заботит одна мысль: скорее бы все это кончилось! И поскорее бы узнать, чем все закончится: не игра, даже не ее счет, а что-то непредсказуемое, что таится за игрой, какое-то изменение жизни, которое должно, не может не последовать за ней. Как еще сложится жизнь, в подвале ли они будут влачить ее или дождутся перемен? Смятение до конца не уходило из души Седого, его усталость зашла гораздо дальше простой физической усталости.

Оживился и обрел уверенность Архипов. Фокин плотно прикрыл длинноногого Ритгена. Лемешко становился все более трудной преградой для Гаммершляга.

Немцы изменили тактику, показав профессиональную гибкость и сноровку: перешли на длинные передачи с края на край, но это не застало врасплох защиту. Игра выравнивалась: первые минуты ошеломления, непривычки остались позади. Правда, они стоили гола.

Все чаще Соколовскому и его товарищам удавалось, пройдя немецкую полузащиту, разыгрывать мяч у штрафной площадки «Кондора». Успешнее атаки шли по правому краю: Скачко, Павлику и Соколовскому после первых минут растерянности быстрее удалось сыграться, а это всего важнее. Слева, между Соколовским и Таратутой, стоял новичок Петр, для них – величина неизвестная. Он выделялся на поле – в белых трусах и голубой майке, с мускулистым, непривычно белым для футболиста телом. Он давно не играл: это чувствовалось по его робости, чрезмерной оглядке, ненужным остановкам мяча. Из-за него часто захлебывалась атака по левому краю. Петр понимал, что мешает, портит дело, виновато, искоса поглядывал на Соколовского, но всякий раз встречал в ответном взгляде не осуждение, а поддержку.

Ответный гол в ворота «Легиона Кондор» забил Таратута. Атака шла далеко от него по правому краю. Павлик обвел Нибаума, через голову полузащитника Блунка передал мяч Скачко, тот, обойдя Геснера, сделал прострельную передачу вдоль линии ворот. Таратута был незаметен, закрыт, затерт фигурой неосмотрительно приблизившегося к игрокам Цобеля. Скачко ударил из неудобного положения, никто не ожидал такой счастливой возможности пробить по воротам, подача оказалась неожиданной не только для вратаря «Легиона Кондор», но и для Соколовского – он не успевал для завершающего удара.

Тут-то и вырвался вперед Таратута. Он устремился к воротам так уверенно, будто все у них с Мишей было заранее наиграно на тренировках и, прикидываясь тихоней, он терпеливо ждал своей минуты.

. Мяч летел на высоте одного метра, и в отчаянном броске Таратута достал его головой, резко изменив направление полета. С короткого расстояния мяч ткнулся в сетку.

Лежа на земле, чувствуя боль в левом локте, Таратута услышал ропот западных трибун и радостный вздох облегчения, как дыхание ветра долетевший с восточных.

Наступила мгновенная тишина, и в ней отчетливо, как внезапный крик чайки над, утихомирившимся морем, послышалось хлопанье птичьих крыльев. Испуганный, еще не зная отчего, Таратута увидел голубя, кругами поднимавшегося от восточных трибун.

Кто-то больно ткнул его носком в ягодицу.

– Steh auf![36] – по-лагерному грубо крикнул ему центральный защитник «Легиона Кондор» Шенхер и снова замахнулся.

Таратута вскочил на ноги.

– Ты чего? – пробормотал он, недоуменно озираясь, – Ты почему бьешь?

Он обернулся к Цобелю в ожидании судейского свистка, но Цобель сделал вид, будто ничего не заметил.

Тысячи глаз, только что с неприязнью или благодарно, признательно смотревших на Таратуту, теперь следили за полетом голубя. Белая птица словно радовалась свободе и свету. Небо, сотканное из лазурных нитей, голубело по-прежнему ярко, небольшое облачко где-то в зените, белее голубиной груди, словно для того только и существовало, чтобы легче было поверить в необыкновенную голубизну. Голубь кружился над стадионом, поднимался все выше, серебрясь в лучах солнца.

Кто-то из офицеров, сидевших рядом с майором СС Викингером, взял у солдата автомат и прицелился. Майор остановил его.

– Пусть! – сказал Викингер, следя за полетом. – Гораздо важнее знать, куда он полетит.

Несколько выстрелов в разных концах трибуны все же раздалось. Голубь набрал высоту и повернул на восток, в направлении железнодорожного узла.

Адъютант Викингера бросился к телефону с приказом: вести наблюдение в Заречье, задержать всех, кто окажется в доме, во дворе или усадьбе, куда опустится голубь.

Таратута, уже забыв о хамском, намеренном ударе, обнял Мишу Скачко и орал ему что-то на ухо.

Игра возобновилась с центра, но тысячи глаз с восточных трибун еще мгновение смотрели в опустевшее небо. И не было глаз равнодушных. Спокойные и мужественные, горестные, с трудом поднимавшие ресницы, словно припорошенные чугунной пылью; встревоженные, налитые ненавистью – но только не равнодушные. Полет голубя прочел не один Викингер – каждый житель города понимал, что за простым, как утро, как дыхание ребенка, трепетом белых крыльев скрыты торжество, сигнал удачи, а отныне и чья-то судьба, жизнь и смерть.

20

Мальчишка, выпустивший голубя, сидел среди зареченских железнодорожников неподалеку от Рязанцевых. Инженер и не приметил бы босоногого паренька с восковым, голодным лицом и наголо остриженной головой, если бы тот не задирал его сыновей. Он сделал подножку старшему, и пока тот колебался, как ответить, паренек, круто наклонясь, толкнул плечом Сережку, так что тот едва удержался на ногах и соскочил на ступеньку ниже. Левой рукой паренек прижимал к груди полу грязного пиджака.