Южнее главного удара - Бакланов Григорий Яковлевич - Страница 5

— Танки! В стереотрубу Беличенко было видно, как они по одному появляются из-за гребня. Стали смолкать разрывы. Теперь явственно была слышна трескотня пулемётов и автоматов: началась атака. Только раненый все так же ковылял, опираясь на винтовку. Ударила мина вдогон, одна-единственная. Когда ветром отнесло летучий дымок, человека не было: на снегу серым пятном распласталась шинель. Но отрываясь от стереотрубы, Беличенко достал папиросу, крепко закусил зубами. Опять низко над головой прошли наши штурмовики. Они теперь возвращались и шли на большой скорости, не строем, прижимаясь к земле. Их стало меньше, а у последнего тянулся за хвостом чёрный шлейф дыма. Беличенко подал команду. Телефонист повторял с той же интонацией, с теми же движениями губ. Впереди НП стояли в укрытии три наши самоходки, те самые, откуда вечером приходил лейтенант-танкист с обожжённой щекой. До артподготовки здесь была посадка, она маскировала, но сейчас деревья были вырублены осколками, и среди пней самоходные пушки стояли на оголённом месте. У самоходок спереди — подушка лобовой брони, сзади и сверху они прикрыты брезентом. Они хороши в наступлении, когда устремляются в прорыв. Сейчас против них были тяжёлые немецкие танки. Они медленно шли, и воздух между ними и передовой будто сжимался. Средняя самоходка зашевелилась вдруг, попятилась из укрытия — пушка её едва не чертила по земле. Постояв так, она сползла обратно в окоп и сразу открыла огонь по танкам. Она словно торопилась расстрелять снаряды. Танки стали. Длинные их стволы, утолщённые на концах, повернулись все в одну сторону. Их было шестнадцать, и, в сознании своей силы, они не торопились. Забыв прикурить, Беличенко сунул зажигалку мимо кармана, не заметил, как она упала.

— Огонь! Высоко над головами прошелестели в воздухе снаряды, и позади немецких танков возникли на снегу два разрыва. Беличенко убавил прицел. Третий снаряд потревожил танки. Они расползлись дальше друг от друга, продолжая стрелять. Теперь уже и остальные самоходки отвечали им, а откуда-то справа оглушительно хлопала дивизионная пушка. Постепенно втягивалась вся артиллерия, и тяжёлая и лёгкая трудно стало различать свои разрывы. Но танки, не отвлекаясь, продолжали прицельно, сосредоточенно расстреливать самоходку. Сначала беззвучно взметнулся огонь над ней, потом внутри стали рваться снаряды: те, что она не успела выпустить. А когда взрывы прекратились, над башней сомкнулось пламя.

— Никто не выскочил, — сказал Богачёв хрипло. — И на черта он мне вчера про себя рассказывал? Обнял вот так и рассказывает, и рассказывает… Про друга своего вспомнил, какого башней перерезало. Кто знает, в какой он самоходке был? А?.. Ему не ответили. У всех в глазах был отблеск пламени, в котором горели сейчас люди. Беличенко сидел, сутулясь перед стереотрубой, вёл заградительный огонь рот жёстко сжат, каждая складка на лице отвердела. Танки то скрывались в лощине, то вновь появлялись на гребне от этого казалось, что их больше. Два из них уже горели, остальные как будто не пытались пробиться. И атака пехоты, по всей видимости, тоже захлебнулась. Но справа и слева, на участках соседних дивизий, шёл сильный бой. Земля передавала непрерывное глухое дрожание, иногда все сотрясалось, и слышно было, как там завывают самолёты. К полудню пошёл снег. Серое пятно — распластанная шинель постепенно белела, сливалась с окружающим, и вскоре её уже невозможно было разглядеть. Снег вначале был мелкий, потом повалил крупней. Потеплело. Опустилось небо, белая даль придвинулась, мир стал тесней, и танки теперь неясно маячили на гребне лощины. Казалось, уже вечереет, а не было ещё и трех часов. И каждым в этом тесном мирке овладело чувство оторванности. А справа и слева бой не утихал, и по звукам стрельбы можно было определить, что немцы там продвигаются. И вдруг с соседней высоты, которую обороняла пехота, раздались разрывы мин, испуганная трескотня автоматов. Теперь все на НП смотрели в ту сторону.

— Если пехоту выбьют оттуда, — сказал Беличенко, — нам здесь не усидеть. Богачёв не ответил. Он знал, что идти туда, кроме него, некому, но идти не хотелось. После вчерашнего у него было мутно на душе. Он перепил вчера, и, как всегда, утром казалось, что говорил много ненужного, стыдного. Особенно же стыдно было вспоминать, как он, третьим лишним при Беличенко и Тоне, кричал через стол: «Вот у кого праздник!» — и Тоня при всех обрезала его. Он сейчас злился на них и на себя и не мог смотреть им в глаза. На высоте в снежной метели возникли люди. Они сбегали вниз. Некоторое время Богачёв вглядывался, вытянув шею, и вдруг сразу решился.

— Возьму с собой Ратнера, — быстро сказал он Беличенко. — И разведчиков. Троих. Они ушли по траншее друг за другом, и у каждого на плече дулом книзу висел немецкий автомат. Они были oдинаковы со спины. У последнего разведчика ремень автомата зацепился за срезанный лопатой корень, торчавший из земли. Торопясь, он отцепил его, потом бегом догнал остальных. На повороте траншеи им встретилась Тоня.

— Куда вы? — спросила она, прижимаясь к стене, чтобы дать им дорогу.

— Идём с нами, Тоня, — позвал Ратнер. А разведчик, шедший последним, на ходу обнял её, получил по руке и громко захохотал, довольный. Вскоре все увидели, как они, рассыпавшись, мелькая между уцелевшими деревьями, бегут по посадке. Крайним слева огромными прыжками бежал Богачёв. В руках его — ручной пулемёт с плоским круглым диском, незакреплённые подсошки качались на бегу. Рядом приземистый Ратнер мел по снегу полами шинели. Они скрылись в овраге, потом появились на другой стороне, все пятеро, уменьшенные расстоянием. Навстречу им катились с высоты пехотинцы, оборачиваясь и отстреливаясь. Все сшиблись, смешались — сквозь падающий снег невозможно было разглядеть, что сейчас там происходит.

ГЛАВА III

ПЕРВЫЙ БОЙ

— Лейтенант! Товарищ лейтенант!.. Кто-то тянул Назарова за ногу. Он откинул с лица шинель, сел, озираясь. Наверху стреляли. Разрывы глухо отдавались под землёй, и трудно было сообразить, далеко ли рвутся снаряды. Около Назарова ползал на коленях солдат, искал в темноте шапку и ругался шёпотом. При огне люди одевались поспешно и молча, и землянка была полна шевелящихся теней, множество чёрных рук махало по стенам.

— Вот ваши сапоги, товарищ лейтенант, — сказал тот же голос и тише добавил: — Немец наступает. Назаров вдруг почувствовал, как сердце заколотилось под самым горлом, лицо вспотело. Срывающимися мокрыми пальцами натягивал он сапоги, они скрипели, не лезли на влажную портянку.

— «Лира»! «Лира»! — взывал в углу телефонист. — Почему не отвечаешь? «Лира», это — «Коленкор»! «Лира»! «Лира»!.. Разрывы над головой, шевелящиеся при огне люди и тени, оторванный от всего мира голос телефониста под землёй, и то, что сам он в такой момент без сапог, а ночь кругом — все это слилось для Назарова в страшное слово «немцы». Он выскочил из землянки, расстёгивая кобуру пистолета, совершенно забыв, что ещё не успел получить оружия и кобура по-прежнему для виду набита тряпками. Снаружи было морозно, ветрено. Деревья шумели. Обстрел не казался здесь таким близким, даже разрывов не было видно. Глухой слитный гул шёл от передовой, воздух в ушах дрожал, и снег осыпался с веток. Это был тот самый момент, когда немцы обрушили огонь на наблюдательный пункт Беличенко. Прислушиваясь к артподготовке, батарейцы быстро, без суеты снимали чехлы с пушек. Распоряжался старший сержант Бородин, исполнявший до Назарова должность командира взвода. Сутулый от большого роста, с широко поставленными, косившими врозь глазами, Бородин в прошлой, мирной жизни был председателем колхоза. Привычки мирной жизни были неистребимы в нем. Он и приказания отдавал не командным громким голосом, а по-домашнему. Назаров оглядел себя, расправил складки под ремнём и, вскочив на бруствер, приставил к глазам бинокль. От нервного возбуждения, от того, что он так сразу выскочил из тепла, Назарова била дрожь на утреннем холоде. Он боялся, что солдаты увидят, поймут неправильно, и ходил перед орудиями, держась прямо, строго, высоко подымая плечи в погонах. А на душе было тревожно. Назаров ехал из училища с мечтой стать командиром взвода управления. Во взводе управления — разведчики, он много читал о разведчиках и хотел в разведку. Его назначили командовать огневым взводом. Здесь, правда, нe было разведчиков, но Назарову нравилось это название — «огневой взвод». Он с удовольствием повторял про себя «огневой», «огневики», «командир огневого взвода». И видел себя рядом с пушками, в расстёгнутой шинели, всего и отблесках пламени. Но вот он — командир огневого взвода, и сейчас начнётся бой, а на душе у него — растерянность. Страшился Назаров не самого боя, а что в этом бою вдруг он окажется трусом и все это увидя и поймут. «Пусть лучше убьёт сразу», — подумал он горячо. Между тем в поле постепенно светлело, и на опушке, где стояли орудия, деревья выступили из темноты. Огневые позиции батареи располагались километрах в двух позади наблюдательного пункта. Отсюда не было видно передовой и всего, что там происходит, только отдалённый гул разрывов доносился сюда, и по нему можно было определить, какой силы идёт артподготовка. Наконец восстановили связь, телефонист быстрым шёпотом передавал разговоры, какие велись по линии. Скажет две-три фразы и долго слушает, а солдаты, столпившись вокруг него, терпеливо ждут. При мутном, свинцовом свете утра лица их казались бледными, с резкими тенями, а иней на стволах орудий — серым. Назаров не знал, удобно ли ему тоже остановиться и послушать, и потому, проходя, всякий раз бросал на телефониста строгий взгляд. Время шло. Старшина батареи Пономарёв, стоявший с кухней и со всем хозяйством неподалёку в овраге, прислал сказать, чтобы отправляли людей за завтраком. С тем высоким, что было у него сейчас на душе, Назарову показались странными разговоры о завтраке. И даже оскорбительными. К тому же он был уверен, что поесть все равно не успеют, потому что вот-вот начнётся бой. Но солдаты охотно доставали котелки, тёрли их снегом, и вообще все заметно оживилось. И Назаров почувствовал: его не поймут, если он подаст команду «Отставить!», все удивятся и решат, что младший лейтенант просто нервничает.