Южнее главного удара - Бакланов Григорий Яковлевич - Страница 16

— Пускай людей ведут! Сам он до пояса и половина кухни были в косой тени навеса, а черпак маслено блестел на солнце.

— Надо идти, — заволновался Довгий, писарь с толстыми щеками, — а то пока наши подъедут, так это… Он прислушался и вдруг плашмя упал в снег. В тот же момент что-то обрушилось, стало темно и душно. Леонтьева отшвырнуло от костра, ударило спиной о кирпичную стену, он забарахтался, закричал. А когда вскочил на четвереньки, костра не было. От разбросанных по снегу головешек шёл пар. Один за другим подымались писаря, отряхивались.

— Позавтракали…— сказал Довгий и выругался. У него дрожали белые губы. Он зачем-то обтёр ладони о штаны сзади и полез из ямы. Ни навеса, ни кухни на той стороне улицы не было. На дороге пехотинцы с котелками молча обступили что-то. Плохо соображавший Леонтьев вслед за Довгим робко подошёл. У ног людей лежал животом вверх повар. Среди нахмуренных лиц только его лицо с закрытыми глазами было спокойно. Он дышал и как будто прислушивался к своему дыханию. Подбежал ещё пехотинец, маленький, в подоткнутой шинели: за супом торопился.

— Ребята, что ж вы? Чего стоите? — зачастил он скороговоркой, суетясь за спинами. — Нести надо. Человек ведь. Ему сказали сурово:

— Чего кричишь? Куда нести? Не видишь? Он сразу успокоился, скромно вздохнул.

— Сержант говорит: за супом иди, Емельянов. Вот те и суп, мать честна!.. И, обойдя всех, начал на той стороне что-то собирать со снега. Леонтьев глянул случайно. Разбитая снарядом кухня, выплеснутый суп на жёлтом снегу, невпитавшееся пшено и картошка, от кусков мяса ещё шёл пар. Пехотинец руками хозяйственно собирал в котелок картошку и мясо. И вздыхал. Леонтьеву казалось, что теперь все уйдут из деревни: ведь ясно же, обстрел мог повториться. Но писаря снова разожгли костёр, а завдел Шкуратов принёс топографические карты, и на снятой с петель двери стал их склеивать. Белая глянцевая бумага на морозе обжигала пальцы. И к концу дня из всех ощущений сильней всего были холод и боль в руках. А когда штаб наконец разместился в тепле, разговор о переводе в катушечные телефонисты как-то отложился до времени. «Вот спадут морозы…» — оправдывался Леонтьев перед самим собой. Но морозы держались такие, что водка замерзала. И каждый день из батарей везли в санчасть обмороженных. Однажды привезли лейтенанта Василенко. Он был первый и единственный пока что в полку награждённый орденом Ленина. Оттого, что люди при встречах глядели на него с почтительным удивлением, как бы все время ожидая от него чего-то необыкновенного, а поступки его немедленно разглашались, лейтенант Василенко держался надменно, дерзко щурился, разговаривая с начальством, и при малейшем возражении вспыхивал. Его привезли с отмороженными ногами: на передовом наблюдательном пункте, на болоте, окружённый немцами, он четверо суток пролежал за пулемётом в мокрых валенках. Леонтьев как раз был в санчасти, когда пронесли его, и вскоре из операционной раздался голос Василенко:

— Федька, фляжку! Ординарец с испуганным лицом пробежал по коридору, в приотворённую дверь Леонтьев видел, как лейтенант, сидя на столе, — ноги его были прикрыты белым, — запрокинув голову, выпил всю фляжку, не отрывая от губ. Пока ему под наркозом делали операцию, он пел украинские песни высоким, страдальчески чистым голосом:

Там три вербы схылылыся, Мов журяться воны…

Пел и матерно ругался. А потом, увидев в эмалированном тазу свои ноги, заплакал, не стыдясь людей и все увидели не орденоносного лейтенанта Василенко, а молодого, красивого парня, навсегда искалеченного войной. После этого случая Леонтьев отложил разговор о переводе до весны. Но весной на людях не просыхали шинели. Днём, когда припекало солнце, от спин шёл пар, вечером на спины садился иней, раскисшие сапоги свистели, на огневых позициях в мелких землянках подпочвенная вода заливала нары, и батарейцы кашляли лающим, надсадным кашлем, точно у них все рвалось в груди. И чем меньше хотелось Леонтьеву на батарею, тем чаще говорил он окружающим, что вот решил подать рапорт, как бы отрезая себе путь к отступлению. Только летом обратился он к командиру полка. Прошёл после этого разговора день, стоивший Леонтьеву много душевных сил, прошёл другой, и наконец явился завдел Шкуратов и с оскорблённым видом наложил на него взыскание. Вслед за завделом, узнав, дружно оскорбились все писаря. А Леонтьев обрадовался взысканию, тяжкий груз упал с его души. Но с этих пор у него появилась потребность жаловаться на свою судьбу. Кто бы ни пришёл из батареи, Леонтьев к слову и не к слову ругал каторжную писарскую жизнь: «Лучше на передовую, чем здесь корпеть. Ни дня тебе, ни ночи, и погибнешь, как Воронцов». Был такой писарь Воронцов, убитый при бомбёжке ещё в сорок первом году, доказав тем самым, что и и штабе люди погибают. Писаря часто с гордостью напоминали о нем, словно смертью своей Воронцов «разу за всех живущих писарей выполнил норму. Прежде Леонтьеву в такие моменты бывало стыдно за них, теперь и он поминал Воронцова. И только одно не изменилось: заполняя наградные материалы, Леонтьев по-прежнему мечтал совершить подвиг. К концу войны мечтал даже с большей силой. Но то, как они шли сейчас с разведчиком по мёртвому, уже занятому немцами городу, где их ежеминутно могли убить, ни с какой стороны не походило на подвиг. Наоборот, это выглядело бессмысленным. Горошко шёл впереди, по-охотничьи неся автомат под рукой дулом книзу. Они свернули и один переулок, в другой. Потом черт занёс их на огороды. Перелезали заборы, ползли, Леонтьев разодрал ладонь о колючую проволоку и все время боялся отстать.

— Сволочи! — шепнул Горошко, когда они уже лежали в кустах. — Пушки устанавливают. И тут писарь за стволами яблонь увидел немцев. Молча, с напряжёнными лицами они выкатывали пушку, налегая на колёса. Слышно было их тяжёлое дыхание. Леонтьев обмер. Он лежал не шевелясь, прижатый страхом. Краем глаза он увидел, как разведчик приподнялся на локте и раз за разом махнул из-за спины рукой. Из-под пушки вырвался куст пламени. Вместе с Горошко Леонтьев бежал, натыкаясь на деревья, падал, а сзади стреляли, и пули сбивали ветки. Спустя время оба они сидели в овраге, запыхавшиеся, и жадно курили в рукав.

— А рыжий-то… рыжий, длинный! — захлёбываясь радостью, оттого что остался жив, говорил писарь. — Ка-ак он взмахнёт руками, ка-ак закричит!.. И ему казалось, что все это он действительно видел. У него возбуждённо блестели глаза, лицо было все мокрое от пота.

— Рыжий? — переспросил Горошко и ладонью пощупал зашибленную скулу. И вдруг обрадовался: — А ты молодец, оказывается. Я ещё иду и про себя думаю: «Небось писарек-то побаивается». А ты — ничего. Немцы рядом — лежишь себе спокойно. Нет, ты молодец. Вот рыжего какого-то разглядел. Скажи ты мне, пожалуйста, отчего это люди к концу войны так бояться стали? Вот ползу — знаю: немцы там, и нет больше ничего, а самого страх за пятки хватает. И любой так, кого ни возьми, — сказал он доверительно и подождал, не скажет ли писарь чего-нибудь. Но тот молчал.

— Ну, вот что, — сказал Горошко уже строго, — ты комбату про эту пушку помалкивай на всякий случай. Может, её вовсе и не надо было уничтожать. А то ещё немцы взгалдятся, а нам батареей выходить тут. Леонтьев даже с робостью посмотрел на этого парня: ему как раз хотелось рассказать всем про то, как они уничтожили пушку.

ГЛАВА IX

КОСТЬ СНОВА МЯСОМ ОБРАСТАЕТ

Когда на южной окраине города рассвело, третья батарея уже окопалась и стояла замаскированная. За снегами поднялось зимнее солнце, и все увидели немецкие танки, изготовившиеся к атаке. Они не скрывались, на глазах у всех перестраивались, и оттого, что двигались все время, их трудно было сосчитать. Но их было много. Впереди несколько слева третьей батареи стояла тяжёлая батарея другого полка. Комбата её издали можно было отличить по высокой чёрной папахе с красным верхом. Он стоял у колёса пушки, одной рукой держа бинокль, другой, в перчатке, делал знаки расчёту, и, повинуясь его руке, стволы пушек разворачивались. Видно было, как работают под щитом номера, наводчик крутит колёсики поворотного и подъёмного механизмов. Батарея готовилась открыть огонь по танкам. И то же самое, что было с самоходными пушками, повторилось здесь. После первого снаряда танки ожили. Они ждали этого, опасались идти в атаку по снежному полю, не зная наших огневых точек, и вызывали огонь на себя. Теперь всей мощью они навалились на батарею. Снаряды густо рвались вокруг неё, и батарейцы только отстреливались. Оттуда по глубокому снегу бежал человек. Ещё издали закричал рыдающим голосом:-