Смеющийся Пеликен - Наумов Евгений - Страница 27

Умению этому от мудрого Ненека научился давно. Насмешливого языка сироты многие боялись.

— Бедный я, это по одежде видно, — заговорил он, когда все отсмеялись. — А разве можешь узнать об уме, взглянув на одежду?

— Конечно, могу, — уверенно заявил старшина. — Умный человек хорошо одет. Разве может человек иметь ум и не иметь хорошей одежды?

— Это верно, — с горечью пробормотал Айван. — Пора бы уже всем бедным поумнеть…

На лицах многих жителей появились насмешливые улыбки. Но старшина воспринял это как поддержку.

— Вот видишь… — Он с трудом прошелся по глубокому снегу. Потом, вспомнив что-то, вдруг спросил:. — Скажи, что тяжелее: ум или глупость?

— Конечно, глупость тяжелее, — ответил быстро юноша, окинув красноречивым взглядом живот старшины. Но тот, ничего не замечая, сам лез в расставленную ловушку.

— Правильно! С умными мыслями очень легко, жить можно! Как до этого додумался ты?

— И ребенок додумался бы. Сколько собак в твоей упряжке?

Не ожидая подвоха, Амек горделиво ответил:

— Моя упряжка самая большая в селении! В ней тринадцать сильных собак!

Айван скромно сказал:

— Вот видишь. А меня легко везут три собаки.

Старшина так и застыл с открытым ртом, словно кто ударил его в лоб.

Первым засмеялся охотник Рымтей, пораженно вздохнув:

— Какой глупый Амек!

И все разом захохотали, затопали ногами.

— Очень глупый! Еле тринадцать собак тащат!

Это было большое умение в споре — победить, даже не оскорбив, высмеять силой мысли. Айван тоже нашел уязвимое место старшины — до сих пор упряжка в тринадцать собак-была его гордостью, его славой, признаком богатства и могущества.

Амек ничего не мог поделать, даже вызвать обидчика на поединок — ведь тот не сказал ничего плохого. Он метался от толпы к Айвану, потрясая кулаками, и от этого смех вспыхивал с еще большей силой.

Все на некоторое время забыли про большое несчастье, про украденное Солнце. Даже шаман смеялся, позвякивая бубном: ведь он был добродушным человеком. Особенно радовалась Аинка — ее глаза блестели от восторга.

Амек хвастается. Большое камлание. Крылатый амулет у Кыквата

Откинулась шкура, завешивающая вход — в шатер, и наружу выбрался Татай. Лицо старика лучилось улыбкой.

— Смеются тут, — заговорил он, когда все стихло, — Захотелось и мне посмеяться с вами, сердце свое согреть…

— Ко-о,! Татай выздоровел, — заговорили в толпе — Неужели прибывший вылечил его?

Значит, совсем не глупый он…

— Ты слышал? — выкрикнула Аинка, — Старшина Амек очень глупый — тринадцать собак еле-еле везут его!

— Те-те-те, — покачал головой Татай, и непонятно было, то ли старшине он сочувствует, то ли его собакам, — Нехорошо это.

Смех в толпе вспыхнул с новой силой. Амек подскочил к юноше, и от его гневного голоса многие испуганно затихли.

— Как можешь ты, узкоштанный сирота, спорить со мной, если я Старшина селения? — брызгая слюной, закричал он. — У меня самая большая мясная яма. В ней лежат окорока, вкусные моржовые окорока, крепко сшитые по краям тонкими ремешками и хорошо промороженные. И еще там лежат большие куски китового мяса — величиной с тебя, глупого сироту. Топленым нерпичьим жиром наполнены пыпы, хорошо выделанные пыпы, которые не пропускают ни капли прозрачного жира. А еще у меня колбаска из нерпичьих кишок — такую колбаску редко кому доводится есть даже по праздникам. А вяленые моржовые, лахтачьи, нерпичьи ласты нежного синеватого цвета! Они подаются почетным гостям, и если бы ты был почетным гостем, то попробовал бы их, но ты не важный человек, а узкоштанный сирота из вражеского селения и никогда не будешь есть такого. Я же лакомлюсь ими постоянно! Еще там сложена рядами китовая кожа — нежная и розовая, как тело младенца.

Когда охотник Рымтей убил молодого кита, он отдал его мне, так как должен очень много, и я срезал лучшие куски кожи. Теперь я берегу ее для почетных гостей.

Он долго еще перечислял свои богатства, и жители невольно начали глотать голодную слюну. Ведь они уже давно такого не ели, а то, что оставалось в подземных ледниках, берегли на долгую зиму.

При слове «сирота» у Татая гневно сжались кулаки: хотел он крикнуть, что Айван его сын. Но сдержался: сейчас этого нельзя делать. Вернувшегося от врагов подвергают очищению огнем, а чужая одежда сжигается — только после этого Татай сможет назвать его своим сыном. А вдруг Айван не пройдет очищения, и огонь покажет, что тоже враг он? Ведь у врагов воспитывался, одежду их носит, называет хорошими людьми. Неспроста это!

Старик беспомощно посмотрел на дочь. Что-то уже придумала, видно. Он сказал старшине:

— Эхе-е, ты забираешь у охотников всю добычу…

Амек так и вскинулся:

— Я кормлю охотников, когда они возвращаются с пустыми руками и когда голодные дети кричат в пологах! Я кормлю их, когда зверь уходит далеко в море! Я кормлю, когда все мясо съедено и смерть стоит у ваших шатров!

Охотник Рымтей, у которого старшина отобрал молодого кита, а семья жила сейчас впроголодь, вдруг рассердился:

— Не отбирал бы ничего, мы сами себя кормили бы!

В толпе зароптали, у всех накипело на душе, но не все могли так смело разговаривать со старшиной, как опытный удачливый охотник Рымтей. Татай, словно невзначай, обронил:

— Да, ты кормишь охотников… Ты самая большая мясная яма.

Кыкват наконец спохватился и ударил в бубен. У него тоже от таких разговоров разыгралось сильное желание есть.

— Хватит пустой болтовни! — снова ударил в бубен. — Очень плохая жизнь началась!

Онкой Солнце украл!

Медленно пошел по кругу у костра.

— Придет ночь и выпьет весь жир из горящих светильников! — продолжал зловеще. — Холод погасит самые жаркие костры! Голод опустошит все мясные ямы!

Он сделал тягостную паузу, еще громче ударил в бубен:

— Потом придет смерть!

Женщины завыли. Раздались выкрики:

— Как спастись?

— Как вернуть Солнце?

— Что делать, скажи нам?

Громче всех кричали Тотто и Какля. Их жирные, лоснящиеся лица качались в отсветах костра, колыхались круглые животики.

— Надо камлать, очень долго камлать, — уныло говорил Кыкват, качая головой. По нему видно было, как не хочется шаману камлать, кружась и высоко подпрыгивая, в то время как остальные будут спокойно наблюдать, греясь у костра. Но племя Серого Орла было слишком маленькое, чтобы обратиться за помощью к Белому Шаману и Черному Шаману, поэтому самому Кыквату приходилось браться за дело. Обычно он камлал в шатре, но Большое камлание проходило около Серого Орла — ведь и отец племени должен принять в нем участие.

— Может быть, найду я Солнце, может быть, верну его вам!

Тотто и Какля запричитали:

— Найди Солнце!

— Спаси! Не оставь в темной тундре!

Амек, громко пыхтя, растолкал всех, устроился у костра на корточках и напоминал издали сытого моржа.

Но вот шаман пошел по кругу быстрее, стал подпрыгивать выше Серого Орла, наконец, поднялся и улетел, а пустая оболочка упала поближе к огню — ведь пока душа Кыквата летать будет*, оболочка на сильном морозе совсем замерзнуть может.

Много времени в молчании прошло…

Вдруг задрожала оболочка, стало бросать ее из стороны в сторону, так что заклубился снег. Никто не заметил, как душа обратно вернулась. Кыкват вскочил, побежал в одну сторону — на людей наткнулся, в другую побежал — на Серого Орла налетел. Обнял его, стал озираться испуганно:

— О, Онкой… О, Онкой-великан! Как он побил меня… — И рассказал: — К шатру Сверху Сидящего не подпустили меня. Встретили там почему-то много маленьких злых рэккенов, налетели, словно мошка из тундры, и всего облепили. Кусают, не дают вздохнуть, бегают, под кухлянку залезли, в торбаса, рукавицы… Потом Онкой-великан пришел, схватил меня и крикнул:

— Почему около шатра Сверху Сидящего бродишь, бубном гремишь? Больше греметь не будешь. — И закинул куда-то.