Мир без милосердия - Голубев Анатолий Дмитриевич - Страница 129

Франция Роже Дюваллона с тысячелетней историей, населенная легендарными королями и героями, издревле склонна к величию. Страна же Франция, по твоему мнению, выглядит не старше, чем холодильники, которые производит, планы реконструкции, которые обсуждает, и автомобили, о которых мечтает. Пятьдесят миллионов ее жителей — люди слабые, утомленные историей и такими словами, как «великий» и «долг». Но больше всего они устали от состязания с Францией Роже Дюваллона. От постоянной потуги выглядеть значимее, чем есть. Но однажды они произнесут слово, которое ты, Роже, не предполагаешь услышать. Это слово — «нет». И все, что было сделано тобой за последние годы, рухнет. Франция Роже Дюваллона сгинет... И куда денешься ты, обыкновенный Роже Дюваллон? Вернешься к Мадлен, двум кафе?

— По какому праву ты лезешь в чужое дело?

— Вот как?! В чужое?! Пятнадцать лет ты жил со мной и не спрашивал, по какому праву я это делаю. Когда ты нашкодившим малышом лез под стол в ресторане, увидев подругу Мадлен, или представлял меня своим знакомым бог знает кем, ты не спрашивал, по какому праву. Ты не спрашивал, по какому праву я, женщина, пятнадцать лет жизни, и не худших лет, отдала тебе, ни разу не заикнувшись, что мне тоже хочется иметь дом, семью, детей, а не жить постоянным воровством, — Цинцы захлебнулась возмущением.

Роже испуганно посмотрел на нее.

— Ладно, Ваша женственность, ладно... — примирительно протянул они попытался обнять Цинцы.

Она решительно отстранилась.

— Ну нет! Сегодня это твое постоянное «ладно» не пройдет! Я тебе выскажу все, что думаю. Все, до конца.

— Может, сядем на скамейку? — озлобляясь, предложил Роже. — Судя по настроению, тебе понадобится все время, оставшееся на отдых перед вечерней гонкой.

— Успеешь еще нагоняться! А я буду краткой. Мадлен с тобой разводится. Она уже давно тебя не любит. По крайней мере, равнодушно относится ко всем твоим известным ей и неизвестным проказам. Она давно знала о наших отношениях и еще о многих твоих иных похождениях, о которых я и не догадывалась. — Накрашенные губы Цинцы скривились в отвратительную, садистскую усмешку.

Роже, не отрываясь, смотрел на яркий знак: «Осторожно — сверху падают дети!» — укрепленный на ветвистом дереве, стоящем у самой кромки дороги.

— Случай с Жаки, я верю Мадлен, действительно случайность. Но закономерная. Что ты дал ей в жизни?! Ты гонялся из страны в страну. В короткие часы, которые вы были вместе, ты стонал, жаловался на болячки и холил свое измученное тело. Мадлен никогда не понимала тебя. Она — семейная женщина, ты — бродяга. Ты кинул ей на шею два кафе и детей и решил: если сыта, значит, счастлива. Если иногда соизволишь переспать со мной, то счастлива и я.

— Чувствую, созрел могучий альянс двух слабых, беззащитных и к тому же очень несчастных женщин, — саркастически резюмировал Роже, в душе понимая справедливость слов Цинцы и от этого еще больше закипая в бешенстве.

— Ошибаешься и сейчас: никакого альянса нет. Каждый защищает себя. Сегодня и я буду руководствоваться твоим любимым принципом — лишь бы мне было хорошо! Я не только люблю, чтобы меня любили, но и говорили о любви, — молчания будет достаточно и в могиле. Я ставлю условие — после этой гонки ты официально разводишься с Мадлен. Это решено. Я занимаю ее место по закону. Не так ли? — Она произнесла последние слова просто для формы, глубоко уверенная, что Роже не остается ничего иного, как согласиться.

Чувство невероятного опустошения охватило Роже. Все стало безразличным: и что думает Мадлен, и что хочет Цинцы. Не было желания ни спорить с ней, ни оставаться рядом. Он увидел, как внизу медленно разворачивается желтый кэб, привезший очередных визитеров на зеленый холм. Не говоря ни слова, Роже встал и побрел к такси. Цинцы не окликнула. Когда, сидя в машине, он оглянулся, увидел лишь ее согбенную спину, над которой расправил свои громадные крылья металлический крест.

В Центральном парке Роже застал веселую картину. Гонщики, уже готовые к старту, бродили и лежали на зеленых лужайках в тени вековых платанов, разговаривали со зрителями. Гоночная форма делала их значительными и интересными для окружающей толпы.

Роже копался в багажной сумке, когда подошел опьяненный всеобщим возбуждением и вниманием молодой канадец из сборной провинции. Картинно расставив ноги, он стал над Роже и фамильярно хлопнул его по плечу.

— Крокодил, между нами... Чем ты пользуешься в скоростных гонках? Есть любимый стимулятор?

Озлобленный и разговорами с Цинцы, и этой фамильярностью, Роже внезапно нащупал в сумке целлофановый пакетик с большой таблеткой.

— На. Спроси у любого аптекаря. Тебе объяснят, что это такое. Но помни... — В голосе Роже звучали плохо скрытые нотки сарказма, но молодой канадец был слишком возбужден, чтобы заметить это. — Каждый стимулятор сугубо индивидуален...

Канадец зажал таблетку в кулаке и сказал:

— Понял. Спасибо. Недаром говорят, что ты самый добрый Крокодил!

— Врут все... — смущенно сказал Роже.

Насвистывая, канадец скрылся в толпе. Роже, прикрыв глаза, повторял: «Добрый Крокодил! Добрый Крокодил!» Ему стало гораздо хуже, чем было там, под огромным крестом, когда объяснялся с Цинцы. Роже представил себе, что произойдет с бедным канадцем. Тот ворвется в ближайшую аптеку и протянет фармацевту зажатую в потной руке таблетку: «Месье, мне нужно полсотни таких таблеток...» Старый аптекарь, подняв очки, близоруко сощурится и пойдет к толстому лекарственному каталогу. А вернувшись, скажет извиняющимся тоном: «Простите, но мы не торгуем противозачаточными средствами».

Злая шутка самого доброго Крокодила! Подошел Оскар, начал что-то говорить о дополнительных призах, введенных на вечерний полуэтап. Роже не слушал Платнера. Громогласный голос диктора, захлебываясь, на все лады склонял фамилию Дюваллона. Роже запомнил лишь одно из сказанного Оскаром — менеджер с запасным колесом будет стоять на последнем, самом крутом и опасном вираже.

Первый круг «поезд» проехал спокойно, представляясь зрителям, стеной вставшим по обеим сторонам дороги. Толстые ярко-красные канаты едва сдерживали напор толпы. И только присутствие неподвижных полицейских, возвышавшихся через каждые двадцать метров, кое-как поддерживало порядок.

Роже без всякого интереса оглядывал толпу. Хотя это была последняя возможность взглянуть на тех, кто после падения стартового флага расплывется в безликую массу, изойдет общим криком, нервным и подстегивающим.

«Ага, вот и поворот, о котором говорил Оскар». — Роже заметил тренировочный костюм Платнера между двумя полицейскими мундирами. — Оскар поднял кверху запасное колесо: дескать, я здесь!»

Последние двести метров до финиша оказались галереей знакомых лиц. Крокодил увидел всех: и Жаки, и Цинцы, и Мадлен, и Кристи, и старика Вашона с полусумасшедшей супругой, и фанатичку-велосипедистку, и папашу Дамке — единственно приятное ему в эту минуту лицо.

Упал стартовый флаг, и гонщики потекли прочь.

«Канадцы сегодня будут работать и не позволят уйти иностранцу. Для этого у них ума и сил хватит. Сделают все, только бы блокировать чужих. Следует немедленно выбираться вперед».

Предположение об активности канадцев оправдалось на первом же круге. Роже почувствовал, что ему стоит немалого труда удержаться в бурно спуртующем «поезде». Он попытался припомнить нечто схожее с сегодняшней ситуацией, но как назло память отказывалась помочь — все приходилось решать заново.

«В поворот можно вписаться не сбрасывая хода. Под горой лучше отсидеться за спиной у лидера: вылетишь с трассы — костей не соберешь! А вот эта последняя прямая мне нравится! Дотянуть до последнего поворота в головной группе и попытать счастья...»

Мысли Роже вертелись вокруг одного — не упустить бы момент главного рывка!

«Бельгийцы и голландцы работают заодно. Делиться начнут перед самым финишем. Половина отспуртует, вытрясет из «поезда» последние силы, а потом пойдут основные забойщики. Тогда не зевай!..»