Мир без милосердия - Голубев Анатолий Дмитриевич - Страница 117

Но потом Роже пришел к тому рубежу — и история с врачом-аферистом сыграла здесь свою роль, — когда ныть стало просто смешным. И никто, только Цинцы — и она интересно рассказала об этом в их общей книге, — не могла оценить то мужество, которое он проявил, сражаясь со своей плаксивостью. Сколько нервных сил отнимала у него борьба с самим собой! Со стоном твердил: «Ерунда, ерунда, у тебя самое здоровое сердце в мире!» И заставил себя на годы забыть о маниакальном страхе. Это был его внутренний подвиг, может быть даже больший из тех, что он совершил на дорогах. Слабость ушла, а кличка Крокодил осталась. И никто потом долгие годы не связывал ее с крокодиловыми слезами. Скорее о пасти с десятками острых зубов напоминала эта кличка. И если сейчас, как утопающий за соломинку, хватался он за объяснение, что это подводит сердце, дело плохо.

Роже был слишком интеллектуален, слишком тонок в своем психологическом настрое. И с годами это стало превращаться в новую беду. Вместо того чтобы лезть вперед, интеллектуал начинает вдруг размышлять о различии между формой и самочувствием.

«Самочувствие, — рассуждал Роже, — это когда возвращаешься с прогулки бодрым и ощущаешь себя хорошо налаженной машиной. Форма — это не только физическое состояние, но и душевное. Скорее комбинации всех лучших качеств в их высшей степени. Даже более сильные гонщики, чем я, сгорали глупо и бесповоротно, потому что каждый раз шли на пределе своих возможностей...»

Перед вторым подъемом группа лидеров хоть и не развалилась, но заметно растянулась. Канадец под номером 86 шел на подъем первым и слишком резво. Он выиграл приз, но измаял себя настолько, что уже плелся по дороге. Скоро его зигзаги стали пугающими. Из подошедшей амбулатории спросили, может ли он идти дальше. Его следовало снять с гонки. Парень это понимал. И понимание безнадежности своего положения, когда он только что был на пороге триумфа, прибавило ему силы. Но ненадолго. На повороте во время спуска, что случается очень редко, он упал, ударился головой о камень, залив кровью все узкое горное шоссе. Пришлось остановить отрыв, чтобы навести на дороге порядок и оказать помощь канадцу.

Роже во главе второго эшелона подскочил к спуску, когда, растащив пробку из автомашин и погрузив канадца в амбулаторию, наконец разрешили двигаться. «Поезд» сомкнулся и понесся вперед, передавая из уст в уста новости о падении, одна страшней другой. Но никто из продолжавших гонку даже не представлял себе, что ровно через час канадец скончается в ближайшем госпитале, так и не придя в сознание.

Теперь, когда они были вместе, Роже мог подумать спокойно, как случилось, что он прозевал отрыв. Конечно, виноват Макака — он по ошибке не поставил на крышу «технички» именно его запасную машину. Только ли Макака виноват? Если быть честным — нет.

«Я сидел слишком далеко сзади когда начался отрыв. Они атаковали, а я прикидывал, кто на оставшихся этапах сможет отыграть у меня почти шесть с половиной минут. Но пока я думал об этом, они ушли еще раз, и догонять было поздно. Помог случай... Это уже странно, когда такому несчастливцу, как я, начинает улыбаться фортуна.

А ведь могло обойтись без фортуны, будь под боком Том. Он делал все: вел, атаковал, блокировал. Он одно время был для меня чем-то средним между рабочей лошадью и ангелом-хранителем. Боже, какое это было время! — подумал Роже с внезапным приступом тоски. — Мы были тогда молоды, веселы и беззаботны. Груз славы не давил на тебя, и ты никому ничего не был должен!»

Сильный порывистый ветер, встретивший «поезд» по выходе из лесного массива, окончательно охладил горячие головы. Только редкий, глупый молокосос в запале вырывался метров на сто, с тем чтобы, не выдержав борьбы с ветром, откатиться за спины соперников.

«Все, что случилось сегодня с моей машиной, — это конечно же и вина Оскара. Платнер совсем перестал «ловить мышей». Тут такая дорога, что каждая мелочь способна перечеркнуть труды. Менеджеры тоже должны работать. Нам не нужен авторитетный красавчик со славным спортивным прошлым, который после каждого этапа усаживается в местном кабаке и за стаканом вина рассуждает о трудных победах и, тяжелой жизни. Хотя чего это я уж так навалился на Оскара? От усталости, наверно. Он плох, но не хуже других. По крайней мере, может жить одной жизнью с нами: нет большой разницы в годах. А этот старый песочник в канадской сборной! Этот папаша Франс с грелкой! Впрочем, все идет к концу. Наши дети, наверно, смогут увидеть первого человека на Марсе и последнее дерево на Земле».

Роже размышлял, подозрительно оглядывая соперников. Не виделось ясных симптомов, что «поезд» очнулся от нервного шока.

«Меняется жизнь, меняется отношение к велоспорту. Теперь почти не осталось папаш Франсов, вся роль которых в постоянной опеке да повторении призывов: «Давай нажми, твоя страна смотрит на тебя!» Это анахронизм девятнадцатого века. Теперь все мастера рассматривать любую велосипедную проблему с позиции высокой теории. Плохо, что далеко не все, как Оскар, специалисты в области сердечной терапии. Я думаю, теперь нужны скорее менеджеры-медики».

Роже понимал, что в своей недавней злости на Оскара, осуждениях Оскара он не прав. Но сказывались, наверно, напряжение гонки и последний инцидент с багажом. Оскар был идеальным менеджером. Он покорял организаторов симпатией и громким именем — ему удавалось многое. То, что Роже не был оштрафован при пересечении двойной осевой линии, было заслугой и Оскара. Но доброе быстро забывается — Крокодил может позволить себе любой каприз. Даже такой, как участие в римской часовой гонке, против которой Оскар категорически возражал.

Ветер внезапно, так же внезапно, как появился, стих. И это вновь наэлектризовало «поезд». К своему ужасу, Роже почувствовал, что совсем не отдохнул. Он с большим трудом отбил две серьезные атаки и стал с полицейской настороженностью выискивать новые угрозы. Он всматривался в лица соперников, работавших рядом. Обычно печенкой чувствовал желание какого-нибудь мальца отправиться в отрыв. Но сегодня усталость притупила всякое ощущение реальности. И такое состояние порождало еще больший страх перед неизвестностью.

Что-то решительное мелькнуло во взгляде рослого англичанина, работавшего легко и экономно.

«Боже, кого напоминают мне эти глаза?! Ах да, глаза Фаусто Коппи, одарившего меня взглядом, который я не забуду никогда. В тот раз мы ушли вдвоем. Мокрые, грязные, на скользком булыжнике начали свою дуэль. Коппи все увеличивал и увеличивал скорость. Я же решил умереть, но не сдаваться. Пожалуй, в жизни не уставал так. И был удивлен, когда мы вдвоем вылетели на велотрек «Рубэ». Я сидел у него на колесе. Непостижимо — на колесе у самого Коппи! Но наглость моя в тот день не имела предела: я выиграл еще и финишный спринт».

Англичанин, посмотревший на Роже, рванулся вперед, а Роже между тем остался. Остался со своими воспоминаниями о Коппи. Чудовищная апатия ко всему происходящему, словно он шел в другом «поезде», охватила Крокодила. В челночной суете перестраивался «поезд», вытянувшийся в струну. Роже даже глазом не повел. Он держал свою скорость и больше всего на свете хотел, чтобы его оставили в покое. Голландец, возмущенный пассивностью Роже, крикнул ему что-то обидное, вроде «не путайся под ногами!». В другой раз Роже непременно наказал бы обидчика словом или делом. Но сейчас пропустил замечание мимо ушей, как пропустил вперед едва ли не половину «поезда».

«Хоть бы кто-нибудь взорвал к черту всю эту гонку! — тоскливо подумал Роже. — Как тогда в Испании. Баскские подпольщики взорвали полотно дороги, и «поезд» заканчивал этап в «техничках». Только один гонщик, ушедший вперед, не обратил внимания на взрыв и дым. Лишь спустя тридцать километров он был остановлен и водворен в машину. Звали этого сумасшедшего Роже Дюваллон. А ведь мины могли лежать и на других участках дороги. Я же лез вперед, словно там сыпалась манна небесная... Идиот! И все вокруг такие же идиоты! Чего ради они истязают себя? Какое значение перед судом вечности имеют две секунды опоздания или преимущества? Что толку — у меня почти семь минут форы, а я корчусь здесь на дороге от бессилия! Любой сопляк обходит меня, даже не удостоив взглядом. Я для него не Крокодил, я для него сейчас мокрая курица!»