Бунт в "Зеленой Речке" - Уткин В. - Страница 19

Эгри подскочил к толстяку слева и сбил его с ног подсечкой.

С громким паническим блеянием Дюбуа грохнулся лицом вниз, прижав своей тушей левую руку. В ту же секунду Эгри прижал его правую руку к полу и, уткнув колено в сальный затылок поверженного врага, перенес на него всю тяжесть своего тела. Затем чиркнул бритвой по сгибу правого локтя Дюбуа, перерезав сухожилия и артерию. Дюбуа взвыл и забарахтался, пытаясь оторвать голову от пола. Эгри навалился еще сильнее и засунул лезвие бритвы прямо под лоснящиеся брыла Ларри. При каждом новом крике изо рта и ноздрей толстяка стали вылетать брызги крови; он забился еще отчаяннее. Голова заскользила по окровавленному полу. Эгри погрузил бритву еще глубже, почти по самую рукоятку, отыскивая в истерзанной шее сонную артерию. Когда голова Дюбуа выскользнула наконец из-под колена Эгри и Ларри попытался встать, Нев нашарил лезвием то, что искал, и поднялся на ноги.

— Класс! — захлебнулся восторгом Грауэрхольц.

Денниса Терри вырвало прямо в тележку с бельем.

Эгри сгреб кипу полотенец и вывалил их на кровавый фонтан, бьющий из тела Дюбуа. Жирный козел давно на это напрашивался… Эгри ощущал потрясающее спокойствие: все внутреннее напряжение рассосалось. Он вытер руку и бритву об одно из полотенец. Рубашка Нева насквозь промокла от крови. Расстегивая ее на ходу, он шагнул было к полкам, чтобы подобрать себе чистую, но остановился на полпути, поднял револьвер Дюбуа — „Смит и Вессон Спешл“ тридцать восьмого калибра — и задумчиво подбросил его на ладони. Вертухаи не должны прознать о смерти Дюбуа по меньшей мере до следующего развода и переклички. Водостойкие часы на запястье Эгри показывали два. Нев обернулся.

—Гек, — позвал он.

Грауэрхольц, напевая себе под нос, глядел на заваленный окровавленными полотенцами труп Дюбуа, словно на произведение искусства. Подняв глаза на Эгри, он увидел в протянутой руке револьвер.

—Давай-ка споем боевую песню, корешок.

Грауэрхольц вцепился в оружие, восторженно глядя на вороненый металл. Даже Санта-Клаус не приносил ему ничего более желанного. Прижав револьвер к груди, он уставился на Эгри с таким обожанием, что Нев понял: угодил. Если в эту минуту он приказал бы Грауэрхольцу отстрелить себе яйцо, тот спросил бы только какое: левое или правое?

—Что делать теперь, мистер Эгри? — спросил Гектор.

Эгри глубоко вздохнул: власть кружила голову. Пришло время посчитаться за все. Он взглянул на Терри: тот стоял с посеревшим лицом; в глазах Денниса застыл ужас.

Эгри отвернулся к Грауэрхольцу:

—До третьей переклички нам предстоит сделать уйму дел. Пока Джонсон и его прихлебалы чавкают в блоке „В“, твои ребята должны отсечь столовую от строймастерских. Надо как-то отвлечь внимание нигеров.

Глаза Грауэрхольца вылезали из орбит от воодушевления.

—Верно, — сказал он. — Отвлечем, будет сделано.

—В мехмастерской и гараже у нас припрятан бензин, но о нем позаботятся уже мои люди. — Эгри повернулся к Терри: — Деннис, ты с Тони Шокнером займешься главным контрольным центром: я хочу отрезать его от главных ворот. Поможешь Тони, я знаю, у тебя получится.

Терри побледнел еще сильнее. Он попытался было что-то сказать, но не смог и, сглотнув слюну, попробовал еще раз:

—Так вы хотите… Я имею в виду…

—Точно так, Деннис, — сказал Эгри. — Это война. „Удар грома“, „Буря в пустыне“, „Блицкриг“. Называй как хочешь: нигерам предстоит получить свое, а заодно и всем тем, кто встанет у нас на пути.

Терри не смог выдержать взгляда Эгри дольше секунды.

Эгри кивнул на толстый труп Дюбуа и взглянул на Грауэрхольца:

—Пускай твои ребята здесь приберутся.

—О чем речь, мистер Эгри.

Грауэрхольц вприпрыжку направился было к выходу, но Эгри окликнул его.

—А потом найди Теда Сприггса, — приказал он, — и скажи, что нигеры только что пришили Ларри Дюбуа…

Эгри скривил губы в благородном возмущении. Поднял сжатый кулак:

—…И мы намерены заставить гадов заплатить за это!

Глава 7

Двойные, подбитые металлом двери захлопнулись, и Джульетта Девлин шагнула на ничейную землю между свободой и наказанием. Малую толику этой ничейной земли она, как всегда, прихватит в тюремный хаос. А сейчас еще несколько секунд она оставалась одна.

Яркий свет флуоресцентных ламп под сводом тоннеля резал глаза. Прямо перед Девлин находилась глухая стальная дверь, достаточно большая, чтобы пропустить внутрь пожарную машину, и достаточно массивная, чтобы выдержать прямое попадание из гранатомета. Девлин знала, что по ту сторону двери сейчас кто-то следит за ее изображением на экране телевизионного монитора. Наблюдатель, несомненно, мужчина, а когда она пройдет внутрь, на нее будет направлено еще множество мужских глаз. Никогда прежде ей не приходилось так остро чувствовать свой пол, свою чужеродность — чужеродность женщины в абсолютно мужском мире. Более того, в этом мире обретались мужчины, принесшие — и теперь сами испытывающие — неизмеримые страдания. По крайней мере, одна из разновидностей этих страданий и привела ее сюда, поскольку Девлин поставила перед собой задачу измерить малую толику тех мучений, меры которым не было, и таким образом постичь сердца и души людей.

Дожидаясь здесь открытия дверей, Девлин испытывала труднообъяснимое чувство сродни тревоге и возбуждению. Это чувство каким-то образом связано с нарушением правил, с выполнением действий, которые она не собиралась делать, в месте, где она не собиралась находиться. Возбуждение это своими истоками уходило в запретное и происходило, таким образом, из чувства вины и страха. Сама тюрьма была монументом вины и страха и обуславливала эти чувства подобно тому, как готический собор благоговение. Но для Девлин этим все не ограничивалось: во-первых, исправительные учреждения всегда вызывали в ее памяти призрак ее отца, Майкла Девлина; во-вторых, там, в тюрьме, находился Рей Клейн.

Отец Девлин, отдалившись сейчас от дел и постоянно проживая на маленьком ранчо неподалеку от Санта-Фе, в свое время был управляющим федеральной тюрьмы в Нью-Мексико, и его дочь, образно говоря, выросла под сенью заведения, подобного тому, где сейчас находилась. Девлин-старший был убежденным демократом, категорическим сторонником отмены смертной казни и человеком, предельно уставшим от неспособности Великого Общества удержать себя от сползания в антагонизм и хаос. Ко времени его отставки Пенитенциарное Бюро официально отказалось от проведения политики реабилитации и исправления, и количество рецидивистов подскочило до девяносто двух процентов. Вину за эту неудачу Майкл Девлин возлагал и на себя. Отцом он считался либеральным, хотя на самом деле был эгоистичным и требовательным; он не удостоил своих детей похвалы ни за одно из их достижений. Во всяком случае, если он и гордился Джульеттой, то успешно это скрывал. Вдобавок ко всему он как ирландский католик питал страстную любовь к Джеймисоновскому виски. Но, выпив, он не буянил и никогда не поднимал на домочадцев руку, поэтому для Джульетты не имело большого значения, что он порой бывал и свинтусом и лицемером. Она все равно любила его.

Временами она спрашивала себя, не связано ли ее появление в „Зеленой Речке“ с желанием что-то доказать отцу, но оказалось, что это не так. Эдак можно всю жизнь продоказывать, а отец все равно останется в полной уверенности, что она ненормальная. Правда, возможно, налицо попытка наказать отца. Майкл Девлин никогда не рассказывал дочери о тюрьме, и постепенно в ее представлении она приобрела загадочность и очарование заколдованного сказочного леса. Здесь тоже можно докопаться до истины, преодолевая при этом страшные опасности. Отец предполагал, что дочура станет изучать предменструальные неврозы, или депрессии матерей-одиночек, или еще какую-нибудь ерунду, подобно многим из ее друзей-психологов, искренне недоумевавших, чего ради ей тратить время среди насильников и убийц. Ее занятия были своего рода большим кукишем всему свету. Да кто они такие, чтобы в ней разочаровываться? Ладно, как бы то ни было, сейчас Девлин здесь и под едким светом флуоресцентных ламп ждет позволения войти в темный лес под названием „Зеленая Речка“.