Полотно - Сая Казис Казисович - Страница 6

Обмерла я со страху, глянула на нее и подумала: эта-то уж точно псина из моего сна или свинья…

– Есть еще один выход, – вмешался Адольфас. – Давай вместе поедем – каждый на своей машине. Я выберу дорогу поуже и приторможу – ну, скажем, заяц мог перед носом выскочить, – а ты мою «Волгу» обгони – и в дерево. Вызовем автоинспектора, составит акт – чем не доказательство, что аварию ты совершил здесь, а не там?

Гудас снова чуть не согласился; но тут Регина, жена Адольфаса, на дыбы: не позволит она мужу ввязываться в эту историю, хоть ты ее режь. И ключи от «Волги» за пазуху сунула. Пришлось Адольфасу новую придумку предложить.

– Пожалуй, и в самом деле лучше признаться, – говорит. – Вызови к себе самого начальника и скажи с глазу на глаз: так, мол, я тек, несчастье случилось… Кто в нем повинен, вам лучше знать. Может, под градусом та женщина была, может, слепая или просто не выспалась… Испугался я, сбежал, а теперь прошу заступиться, как друга. Может, и самому когда-нибудь понадобится… как говорится, и я в долгу не останусь…

– Чего там рассусоливать, – поучала Рената, – ты в лоб спроси: «Какой комплектик приобрести желаете, румынский или финский?»

Стали они ковры вынимать да развязывать, а я в это время поцеловала Чесловаса в лоб и говорю:

– Ну вот, всех выслушал, а теперь поезжай и поступай, как тебе совесть подсказывает.

Осудили Чесловаса Гудаса на три года. Не помогли ни папаша, ни знакомства, ни выдумки. Только тогда я и узнала, что Винцялиса моего на машине сбил не отец Чесловаса, а он сам. Может, и к Рене моей подкатился скорее со страху, чтобы по судам мы его не затаскали.

Видно, и Рената догадывалась, да только кто ж перед этаким красавцем устоит… Беда свалилась немалая, одна она с дочкой на руках осталась – самое время о завтрашнем дне подумать, а Рената поплакала, на судьбу свою попеняла и укатила с Казбарасами в Палангу.

Кинули на меня тогда двоих ребятишек – Дайву и Арунаса. Городские дети до чего ж избалованы, этакие шалуны! Им говори не говори – как об стенку горох. Никуда от них не отлучиться – ни к соседям, ни по грибы, по ягоды. Сама-то я, словно коза моя, все на привязи да на привязи. Не успеешь отлучиться, а их уж и след простыл. На дерево полезли – трясешься, как бы не свалились, в лужу их потянуло – все думаешь, как бы не простыли. Возле телевизора оставишь – опять же боишься, чтобы не испортили чего или к электричеству не лезли.

Просила я мастеров, чтобы крышку к колодцу приделали, – забыли. Вот и приходится крутиться: воды наберу, а потом сруб тем старым рубищем, нарядом коровьим, обматываю. После несчастья с Винцасом зашвырнула я его подальше от глаз, пылилось оно где-то, плесневело, покуда мастера на свет белый не вытащили – на заборе развесили и диву даются, чей это наряд такой…

Прикинула я – вот уж десять лет минуло, как нет моего Винцялиса. Пойду, думаю, хоть могилку его навещу. Нарвала в палисаднике руты, гвоздики, лилию садовую срезала, которую еще сам Винцас мне откуда-то привез… Детишек загнала в огород горохом полакомиться и на прощанье сказала:

– Ешьте, сколько влезет, а потом до моего прихода во дворе поиграйте… Только к петуху не приставайте, не то глаза выклюет, к козе близко не подходите. Ты, Дайвуте, старшая, за хозяйку тебя оставляю.

Та уставилась на меня через какое-то стеклышко и спрашивает:

– А куда ты идешь? А что нам принесешь?

– Иду я далеко-далеко, – отвечаю, – и что найду, с тем и приду, на дороге не брошу.

Думала, прямиком через поле быстрее будет, но одного не учла, старая: поля-то теперь – глазом не окинешь, а луга вдоль и поперек оврагами изрезаны. Рожь прошла, за ней овсы начались, а за ними кукуруза. Поняла я, что этак мне и до вечера не добраться. И такое зло меня разобрало – сил нет. Но потом подумала: куда бы меня ни занесло, Винцас мой все равно меня видит. А может, и посмеивается в кулак…

Стала я назад дорогу искать и наткнулась на лен – целое поле. Так вот куда меня Винцас завел! Ленок уже желтеть стал, головки поникли, и кузнечики грустно так стрекочут… Вспомнила я, как в тот раз косынка на землю соскользнула – беленькая такая, в черный горошек, а сейчас в руке у меня черная, а точечки по ней светлые…

Опустилась я на землю, пригорюнилась, повздыхала и говорю Винцялису:

– Ну, я пошла – дети, сам понимаешь… Что за гостинец им придумать?

– Щавеля набери, – как живой, улыбается мне Винцас.

– Что ты, – говорю, – щавель уже перезрел, они его в рот не возьмут. Сам знаешь, нынешние дети не те, что мы когда-то…

– Видала? – показывает мне Винцас на лен. – Полег уже кое-где, с удобрениями перестарались.

– А может, ничего страшного, – говорю, – солнышко подсушит, ветерок продует – и поднимется…

Оставила я цветы, встала и отпрянула: никак камень зашевелился! Да это еж!.. Вот и подарю его внукам. Небось и не знают, что за зверь. Скажу: «Попробуйте его потискать – он вам покажет, как зверюшки этого не любят. Так же и котенок или цыпленок – только у тех колючек нет, нечем ощетиниться…»

Завязала я находку в узелок, домой пошла. Прихожу – никого во дворе. Кликнула я их раз, позвала другой – ни души. В сторону колодца глянула и похолодела: полотнища на срубе не видно! Может, рядом валяется, может, просто так его сняли, для забавы: помнится, и мы детьми любили в колодец кричать…

Зря надеялась – полотнище-то в воде плавает…

Стала я не своим голосом господа бога и людей на помощь звать, журавль опустила, а сама все шарю жердиной, шарю… Вытащила эту тряпку проклятую, и вдруг меня осенило: брошусь и я головой вниз, утоплюсь… Дверь в доме скрипнула – и снова меня надежда, словно прохладная вода, в чувство привела: а вдруг они не сами туда свалились, а только рубище это бросили?

Тут и Дайвуте появилась. Дрожит вся, всхлипывает, а сказать ничего не может, только головкой все в ту сторону кивает… Ясно, там уже Арунелис. И снова я за шест и давай воду в колодце мутить… Бывало, таким манером даже ведро утонувшее удавалось вытащить. Велосипедиста за забором увидала – к нему кинулась: почтальон наш, оказывается, почту вез. Вытащили Арунелиса, а он уж окоченеть успел, и тогда меня снова к станочку тому швырнуло…

Какие-то бабы незнакомые, словно сыр, зажали меня в тисках – по две с каждого боку, – ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. А они локтями пихаются: «Не на ту подногу нажимаешь, раззява безмозглая! Да ты ногти-то обстриги – не видишь, что ли, затяжки делаешь! Глянь, шпулю какую здоровенную намотала – в челноке не умещается!» Полотно мое и впрямь – страх глядеть: то жидкое совсем, точно сито, то чересчур плотное, ниток на нем каких-то ненужных полно…

С криком прогнали меня ведьмы эти от станка прочь, дубасить принялись. Одна в волосы вцепилась, рвет их горстями, словно лен, и другой швыряет, чтобы та из них ткала. А третья, что за станком сидела, давай челноки туда-сюда бешено гонять… в такой раж вошла, что и не разобрать, о чем четвертая мне все кричит.

Уж и не знаю, кто меня в чувство привел, – поняла только, что колотила да тузила меня дочка моя несчастная, мать Арунелиса. Что ж, бей, говорю, чего там… Ты бы еще больше озверела, скажи я тебе, что ты не дочь моя родная, а сука или свинья паршивая.

Адольфас топор схватил и ну рубить, в щепы разносить все, что под руку попадется. Окна высадил, двери изрубил, телевизор, кроватку детскую, кресла… Только, стол пощадил, на котором дитя лежало, в простыню запеленатое. Припал Адольфас к телу сына, зарыдал громко, а потом вдруг вспомнил, что до кухни руки не дошли. И такая вонь оттуда повалила, видно, от газовой плитки или от холодильника, что бедные родители не выдержали. Взяли Казбарасы своего Арунелиса, снова горько заплакали и уехали. На прощанье успели еще раз меня проклясть, будто я нарочно сына их на тот свет отправила.

Рената, другая дочка, помнится, перед уходом что-то не совсем злое сказала. Скорее всего о ковре побеспокоилась – скатала она его и пока у меня оставила. Разве ж все упомнишь, что тогда было. Припоминаю только, что, как начали меня бить, я все за руки их хватала, поцеловать хотела, прощения вымаливала, а под конец не выдержала: