Клеменс - Сая Казис Казисович - Страница 5

– Что ж поделаешь, коли твой единственный сынок нас на скотину променял! – отрезала Дануте и побежала домой укладывать узелок.

Быка вел на цепи купец. Староста же увивался вокруг, то приседая около быка, то выпрямляясь, все разглядывал его и нарадоваться не мог на его всесилие.

– Эй, мужики! – закричал староста людям. – А трава где же? Чего не встречаете? Не видите, что ли, кто идет!..

Одни и впрямь засуетились, кинулись искать угощение для этакого зверюги, другие продолжали стоять, сгрудившись, вокруг Должника, а старая Даунорене и баба Одноглазка наперебой затараторили про то, что тут натворила в его отсутствие Дануте.

Нахмурился Даунорас, чернее тучи стал от стыда и досады. Когда купец привязал животное к дереву, староста отвел рыжебородого в сторонку и принялся упрашивать его взять с собой только Должника и оставить в покое Дануте: с кем не бывает – сегодня он с ней поссорился, а завтра, глядишь, и помирятся.

– Хе-хе-хе! – осклабился купец. – Вчера ты совершил большой ошибка… Я думаю, лучше было бы так: ты ей колечко, а она тебе сердечко?.. Мужчина должен быть филёзоф…

Наизмывавшись вдоволь, купец все же согласился соврать, что, дескать, Неман стал таким мелководным, что двоих они взять не смогут.

Запыхавшись, в сопровождении убивающейся матери и отца прибежала Дануте с узелком в руках. И тогда староста вслух повторил людям небылицу. Купец же при этом лишь кивал головой и всплескивал руками:

– Да, да… так, так… Дождя нет, а ждать мы не можем.

– Раз так, – сказал Должник, – возьмите ее на корабль, а я берегом отправлюсь! Покуда дождя не дождемся.

Все от изумления лишь рты разинули и молча уставились на старосту.

– А если ты удерешь?! – обозлился Даунорас.

– Ну, нет! – рассмеялся Должник. – Грех покидать такую славную девушку. Но если вздумаешь теперь меня одного купцам отдать, так и знай – на самом деле убегу! А ты, Дануте, подожди – долго не задержусь.

Тут уж ничего другого не оставалось, как распрощаться людям с Должником и с Дануте, потому что Даунорас не знал, чем ее удержать, а купец все больше беспокоился, торопился в путь.

Уселся Должник на валуне, зажал между колен пилу и, чего доброго, в последний раз стал играть односельчанам. Затянул он песню, которую пели обычно рекруты или те, кому пришлось волей-неволей покинуть родимую землю:

Опечалились люди. Пожалуй, только сейчас они всем сердцем почувствовали, кого безропотно отдают купцам. Так и стояли все понуро, не решаясь даже обнять Должника, – не христопродавцы же они, в самом деле! Лишь Жямгулене, припав к дочери, громко причитала:

– Ох, не вернешься ты, доченька… Не увидят тебя мои оченьки, не услышу тебя, нету моченьки… А коли и вернешься, нас уже не найдешь, нет, не найдешь…

– Ну-у-у! – вдруг угрожающе взревел бугай, фыркая от злобы, что о нем забыли.

Клеменсу и впрямь пора было отправляться в одну сторону – на пригорок, а Должнику и Дануте в другую – под горку, к кораблю. И тут неожиданно для всех на валун взобрался Алялюмас. Целое утро он не проронил ни слова, а сейчас громко обратился к собравшимся:

– Люди, постойте! И ты, купец, погоди! Успеешь взять, что тебе причитается. Дай-ка лучше свою шапку.

Купец изумленно протянул шляпу. «Что за штуку собирается выкинуть этот филёзоф?..»

– Давеча, – напомнил он, – мы сами сказали этому купчине – можешь, мол, запирать свой сундук, ничего покупать не будем. А если грош-другой и припрятали, так это на черный день. А сегодня… Да разве может быть день чернее этого! Человека на скотину променяли!

– Что же это такое?! – вскипел купец и повернулся к Даунорасу. – Есть у вас, как у старосты, какая-нибудь власть или нет?!

Но тот лишь сокрушенно молчал: кабы он знал, что невесту потеряет, и глядеть бы в сторону бугая не стал.

– Вы слово дали, да и бык уже на берегу! – не сдавался рыжебородый, хотя Алялюмас еще не успел сказать главного.

– Давайте, братцы, наскребем ему эту тысячу, – произнес смолокур, – и пусть ступает себе с богом.

– А вдруг не потянем? – засомневался кто-то.

– Не потянем – значит, не судьба. Будем жить по-старому.

При этих словах Алялюмас вытащил из-за пазухи узелок, зубами развязал его и вытряхнул в шляпу двенадцать золотых – все, что он нажил за свой век.

– Тащите сюда сколько у кого есть, – с надеждой засуетился и Даунорас. – На свадьбу, на поминки ли отложили – чего там жалеть! Живыми в землю не полезем. А коли кто заставит, бык от беды избавит! Глядишь, через год-другой свое и возьмем.

Кинулся сельский голова домой, не поскупился взять сотенную: пусть Дануте знает – ему для нее ничего не жалко! Швырнул в шляпу и перекрестил, как это делали остальные, расставаясь с сокровищами, припрятанными в узелках, кисетах и берестяных табакерках.

Одного лишь желали люди: чтобы Должник видел, что не очерствели они сердцем, что любят его горемыки девятибедовцы. Ну, и, ясное дело, пусть староста поставит, где нужно, крестик какой-нибудь: ведь может статься, не наскребут они эту тысячу, а уж тогда придется, хочешь не хочешь, все назад забирать.

К счастью, все обошлось, да еще пара горстей нашлось. На эти медяки купцы выставили им бочку красного вина, и пошло веселье невиданное!

А люди и без вина сияли, словно ребятишки, выкупанные под рождество: Должник, всем музыкантам музыкант, остается с ними. А лучший из бугаев Клеменс уже громко мычал, косясь на пепельно-серых коровок, деревенских кормилиц… Бог с ними, с деньгами этими, главное – на душе так светло и радостно!

– Вот ты, Алялюмас, человек! – воскликнул кто-то, наливая из бочонка. – Клади сало на хлеб да пей-ешь на здоровье!