Деревянные голуби - Сая Казис Казисович - Страница 3

А девушку ту по имени Зося, что своей волнующейся грудью, полными икрами и щедрой улыбкой могла даже столетнего старца выманить с теплой печки, скрепя сердце пришлось Сребалюсу уволить. Видно, оттого Людвикас и сдал, стал раздражительным, отощал – из святого Георгия превратился в Лазаря. Серапина что ни день мазала мужа благовонными притираниями и каждый раз при виде его обнаженного тела брезгливо отворачивала носик в сторону: «Фу! фу! фу!..»

Вот почему когда Ляонас Лабжянтис прибыл к крестному, тот хоть и благоухал сладко, но пребывал в кислом настроении. В ответ на поцелуй больной лишь буркнул:

– Никак, табаком балуешь?

– Что вы, дядя, и не пробовал!

– Эвон как прокоптился!

– Меня досюда какой-то горбатенький подвез, это он всю дорогу дымил.

– Присаживайся, наври чего-нибудь. Что в ваших краях слышно?

– Так ведь вы, верно, про все уже знаете… Матушку вот схоронили. Вас уж очень ждали и только потом узнали, что и дядюшка не совсем здоровы…

– Чего ж не притащились наследство клянчить? Самое время, самое время…

Однако, внимательно приглядевшись к крестнику, Сребалюс не приметил на его лице наглой надежды разжиться на дядином наследстве. Довольный таким открытием, больной взял в руки рог и громко затрубил в него. В ответ где-то заголосил петух, захлопали двери – одни, другие, и вот на пороге комнаты появилась Серапина в вязаной шали на плечах, держа на руках только что проснувшегося кота. Ляонас суетливо поцеловал ей руку, кот недовольно зашипел и спрыгнул на пол. Из-под шали выпала карта, которую Серапина, видно, до этого безуспешно искала, оттого женщина и просияла, когда гость поспешно поднял карту и подал ей.

– Поставь самовар да вели Ядвиге приготовить человеку яичницу. Видала, каков!.. Хоть и ростом не вышел, зато парень хват! Узнаешь?

Серапина и в самом деле не узнала Лявукаса, поэтому вместо ответа лишь кинула взгляд на карту и произнесла лениво-приятным голосом:

– Пиковая дама… ха-ха-ха!.. У Пушкина есть одна история про Пиковую даму… А вы, уважаемый, что-нибудь о Пушкине слышали? – обратилась она к Ляонасу.

– Не морочь ты ему голову. Откуда человеку знать? Парень пешком притопал, проголодался…

– Фу-фу… Ты груб, как извозчик. Наша Ядя где-то там, в хлеву. Ну, а я пойду пока самовар поставлю.

И снова Сребалюс пристально посмотрел на племянника: не смешной ли показалась ему хозяйка? Нет, парень, видно, не успел испортиться, умеет с почтением относиться к старшим…

– Сделай милость, поймай ты ту проклятую муху, – ворчливо попросил дядя Людвикас. – Вроде я не совсем протух, а она кружит и кружит…

Ляонас схватил картуз, подставил стул, поскольку насекомое сидело уже на потолке, оглядел свои носки, не промокли ли, и лишь тогда взобрался и шлепнул муху по макушке. Затем, найдя на полу, Лявукас двумя пальцами взял ее за крылышко и выбросил в посудину, которую приметил под дядиной кроватью.

И если до этого Сребалюс колебался, стоит ли посвящать крестника в тайны своего замысла, то теперь та поздняя муха, с которой так ловко, так аккуратненько разделался Лявукас, решила судьбу всех троих – Людвикаса, Серапины и, самое главное, Лабжянтиса. У старика язык так и чесался тут же выложить этому ничего не подозревающему простаку все как есть, но он справился с собой и продолжал разговаривать с Ляонасом как ни в чем не бывало.

– Скажи, а матушка твоя, царство ей небесное, перед концом сильно мучилась?

– Так ведь от рака этого все, говорят, мучаются. Разве что в больницу ее надо было… Да откуда денег-то взять?

– Уж и кляли меня, поди? Думали, у Сребалюса денег куры не клюют…

– Говорят, от рака даже деньгами не излечишься, – уклонился от ответа Лявукас.

– Куда там от рака, от насморка тебя никто не вылечит, ежели пришла пора помирать. Взять хотя бы соседа моего Адомаса Контаутаса… И на войне побывал, и ранен был трижды, на волосок от смерти висел, а нынешней весной пчелка его возьми да и ужаль в висок – назавтра и преставился. Так-то вот… Угостим тебя медком к чаю, те самые пчелы натаскали. Такой уж козырь бедняге выпал…

Из всех этих разговоров Ляонас понял, что Сребалюс ничегошеньки про Тересу не знает. Скорее всего дядя вызвал его, чтобы порасспросить о сестре, узнать, как дети распорядились после ее смерти наследством. Ляонас рассказал Людвикасу, что сестра и один брат будут жить, как жили, по разным концам избы, а старшему его доля почти выплачена…

– А тебе, выходит, шиш с маслом? – укоризненно спросил Сребалюс.

– Мне папаша еще при жизни гармонику купил, сапоги свои оставил… А землицы той у нас – кот наплакал. Кабы стали мы ее, словно псы тряпку, на клочки раздирать, глядишь, и под картошку не всем хватило бы.

– Вот это ты дело говоришь, – одобрительно произнес Сребалюс. – Что с того, если лягушка станет просить у быка: «Отдай мне, бычок, рога или хотя бы хвост… Видишь, какая я разнесчастная да голая – от аиста защититься нечем…» А бык по простоте душевной возьми и отдай, что тогда? Хороши были бы вол да лягушка, ведь верно, а?..

– Ясное дело… О чем речь… – промямлил крестник, поражаясь дядиному красноречию.

– У каждого свои невзгоды, свои радости, – продолжал разглагольствовать Сребалюс. – Вон Вероника, сестра моя, в нужде прожила, умерла до срока, зато четверых детишек после себя оставила! Будет хотя бы кому за упокой души помолиться…

– Помолимся и за вас, дядя Людвикас, будьте спокойны, – простодушно заверил старика Лабжянтис.

– Хочешь не хочешь, а придется. Я ведь тебе, сукин ты сын, все хозяйство собираюсь отписать. Да не после смерти, а сейчас, нечего часы считать, когда окочурюсь. Смекаешь, о чем я?

– О господи, дядюшка, да я… – захлебнувшись, словно его теплой водой из ушата окатили, пробормотал Лявукас.

– Все, что ты тут видишь и чего не видишь, отныне будет твое! – с нарастающим торжеством в голосе произнес Сребалюс. – Братья твои, словно Якововы чада Иосифа, тебя с гармошкой по миру пустили, а я, не в сравненье будь сказано, как фаравон агипецкий, дарую тебе свои владения! И барыню Серапину в придачу, которая тебя насчет историй Пушкина просветит… Ну, и чего рот раззявил?.. Становись на колени да горшок этот подальше задвинь – благословить тебя собираюсь… А то и усыновлю… «Кто был ничем, тот станет всем» – так, кажется?..

Людвикас Сребалюс перекрестил Лабжянтиса, и на плечи музыканта свалились нежданно-негаданно тридцать гектаров земли, недостроенный дом, хлева со скотиной, полные амбары зерна, батрак, девка, работница, пастух и долг Сельскохозяйственному банку – что-то около тысячи литов… Но эту дыру, по словам Сребалюса, должна будет залатать суженая Лявукаса. Шутка ли – принять такое хозяйство! Вот пусть будущая его половина и запасется подходящим приданым, чтобы и на долги хватило, и дом достроить можно было.

Барыня Серапина, которая неслышно вскользнула в комнату, чтобы пригласить к чаю, увидела, что гость стоит на коленях возле кровати Людвикаса и что-то бессвязно бормочет сквозь слезы, а растроганный больной бледной рукой гладит его по затылку.

– Ликеру! – срывающимся голосом приказал Людвикас жене. – Ликеру нам к чаю… Хозяйство в дар отдаю. Теперь уж мы с тобой у него на хлебах…

Лявукас всплакнул и у Серапининой руки. До женщины только теперь дошло, что племянник сквозь слезы просил у Людвика согласия называть его отцом, а ее собирается считать своей матерью.

– Нет, нет, ни за что!.. Встаньте, ради бога! – растерянно отпрянула Серапина. – Когда-то только мужики, холопы вот так на коленях перед господами… Да я же вас, сударь, и не знаю даже, но как уж мой Людвикас распорядился, так… Самовар поспел! Людвикас, может, и ты встанешь?

– Не видишь разве, штаны уже надеваю!

– Фу-фу! – замахала руками Серапина и, прикрыв глаза углом шали, поспешно скрылась за дверью.

– Сам видишь, чудаковатая она у меня, – объяснил дядя Лявукасу. – Меня как хошь называй, все одно, а ее барыней Серапиной Петровной величать изволь. А уж коли ублажить тетушку захочешь, – подмигнул старик, – спроси, что за птица этот Пушкин.