Бубенчик - Сая Казис Казисович - Страница 9

– И он еще брешет! – в сердцах схватила тлеющую головешку супруга. – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! Убирайся вон, да помни: коли до осени избу новую не поставишь, не видать тебе больше ни меня, ни детей!

Ни слова не говоря, Улис как был, в нарядной одежде, поплелся к хлеву и принялся швырять наружу навоз. Скотина и во дворе или в овине не пропадет, а им придется пока в хлеву пожить. Как-никак крыша над головой.

Но вконец осатаневшая Каролина и отсюда стала гнать его, как собаку.

– Да будет тебе, – произнес Улис как можно спокойнее. – Вот навоз выгребу, веток еловых настелю, барахло перенесем – и счастливо оставаться.

Как сказал, так и сделал. За время восстания он привык спать в лесу, на листьях папоротника, укрываясь в непогоду под сенью пахучих еловых лап. Вот и сейчас высокие сосны и ели приютили его. Лениво покачивая ветвями, они словно убаюкивали Улиса, говоря: «Все пройдет, все пройдет…» С шуршанием сновали по стволам шустрые белки, терпко пахло прелой землей, мхом, ранними грибками, и Улису стало так спокойно и хорошо, что захотелось превратиться в валун и до скончания века вслушиваться в таинственные шорохи леса, звонкий шепот листьев осины, пересвист, тиленьканье и гомон пташек… Уж больно не хотелось ему возвращаться в этот захватанный и обгрызанный, словно щербатая ложка, прокопченный быт, от которого тянуло гарью…

Пропади она пропадом, эта трухлявая развалюха! Все равно ведь собирались справлять новую. Не на этот год, так на будущий. Худо только, что в душе его, где-то совсем глубоко, тлело-курилось пожарище пострашнее того, настоящего… Кровно разобидела его Каролина, словно пса шелудивого прогнала. И пусть вернется он назад и воздвигнет ей хоромы, все равно уж не лежать ему больше в лошадином стойле и не рассказывать байки, лишь бы любила и разрешала любить, как у них раньше было. Перегорело все, дотла сгорело. Убежать бы куда глаза глядят, да ведь как жену с детишками одну в такой беде оставишь?..

Выспался Улис в лесу всласть, приободрился и надумал податься к настоятелю из Бяржлаукиса, называвшему себя на польский манер Шяудкулевичем, спросить совета, как ему теперь долг свой супружеский исполнять, коли жена велела с пустым карманом на глаза не появляться. А одолжить их негде, кроме как у святого отца.

Уныло уставившись на стакан с чаем, поведал Улис хозяину свою немудреную историю. Затем выпил залпом остывшую сладковатую жидкость, подзинькал ложечкой – точь-в-точь как тот бубенчик на березе… И посетовал, что все недосуг было на болото сходить да снять колокольчик. Но ведь настоятель человек ученый, понятное дело, знает, что никакого сатаны там не было и быть не могло.

– Ох, сын мой, негоже так говорить… – произнес Шяудкулевич, погрозив толстым, словно колбаска, пальцем. – Как бы тебе, сын мой, не попасть из огня да в полымя! Верю, что не продал ты душу дьяволу, а лишь припугнул баб, но не смей говорить, что черта нет! Так и быть, дам я тебе как погорельцу сто рублей, одолжу у бога, но помни – впредь не богохульствуй! Ну, а бубенчик тот пусть тренькает, бог с ним… Людям на пользу выйдет.

Взяв деньги, Улис поцеловал настоятелю руку. Тот знаком велел ему опуститься на колени, благословил на дорогу и отправил ублаготворенного домой.

По дороге завернул к Дарачюсу, неплохому плотнику и первому в округе сквернослову. Похабные слова сыпались из его рта, словно стружка из-под рубанка, но мастер он был неплохой, и Улис уговорил его подрядиться к ним в плотники.

Когда он доплелся до дому, семья уже обедала под обгоревшей яблоней. Словно чужой, бросил:

– Хлеб да соль!

– Проходи стороной! – давясь горячей картошкой, прошамкала Григене.

А Каролина, кормившая на коленях маленького Мартинелиса, поинтересовалась:

– Ну как, деньги нашел или поесть пришел?

Улис, вздохнув, вытащил из-за пазухи завернутые в узелок деньги и положил на стол.

– Червонца до сотни не хватает. Дарачюсу несколько рублей в залог оставил, чтобы наверняка подсобить пришел.

– А ненадежнее человека не мог найти?

– Не мог. Сенокос, в лугах все.

– По деньгам и работник, – снова словно мокрой тряпкой огрела его теща. – Уж коли с чертом шашни завел, можешь хоть повеситься.

– Ну, знаешь ли, старая, – вскипел Улис, – у тебя и рот – болтаешь, что на ум взбредет! Настоятель Шяудкулевич мне эти деньги одолжил. Пойди спроси, раз не веришь.

– И чего развизжался, словно боров в мешке? – заступилась Каролина за мать и подвинулась, уступая мужу место на лавке.

Спустя несколько дней заявился Дарачюс, нагруженный инструментами. Руки у охальника были золотые, работа у него спорилась, и брал за нее по-божески, а вот всерьез его никто не принимал. Мол, и ветрогон он, и сквернослов, и богохульник… Может, поэтому и гнезда не свил – жил у брата или скитался по деревням, занимаясь плотничьим ремеслом.

Любое дело Дарачюс сопровождал не очень-то приличным присловьем. Строгает он, скажем, косяк или подоконник. Тут, чтобы все гладко получилось, торопиться не к чему, вот и песня у него выходит тягучая, словно псалом:

А коли работа попроще – бревно или доску обтесать, сделав черную линию угольной веревкой-отметиной, – тут уж топор тюкает живее.

И пусть не больно-то мудреные были песни, но они все же скрашивали Улисам задымленные дни их жизни. Женщины старались при постороннем не распускать язык и не выносить сор из избы. Но Дарачюс и без того догадался, что за пироги тут заквашены.

мурлыкал мастер себе под нос, проходя мимо. Или хвать молодую хозяйку за юбку и снова за свое:

Когда Улис с плотником поставили на расширенном фундаменте старой избы первые смолистые венцы, Лина повеселела.

– Вот уж кстати развалюха наша сгорела! Не то когда бы еще мой муженек расчухался да за новую принялся!

А Улис в ответ и бровью не поведет. Все отмалчивается. Хорошо еще, Дарачюс за двоих тараторит, а уж охальничает – за десятерых!

– Ты, – говорит он Улису, – чего молчишь, словно боров, на которого нужду справляют! Выкладывай, как в последний раз черта раскошелиться заставил. А может, перед нами и не ты вовсе, жабье твое отродье, а сам нечистый в твоей шкуре?! Глянь-ка, Каролина, у него и дырка в портках прожжена – не в нее ли дьявол и юркнул?..

Смех смехом, и все же Дарачюс на самом деле лишь повторял слухи, будоражившие деревню.

– Кабы нечистый не подсобил, – судачили люди, – шиш с маслом он бы от Шяудкулевича денег дождался. Теперь отгрохает себе хоромы совсем как у господ – с полами, со створчатыми окнами…

Подоспела пора стропила поднимать, стал Улис мужиков на подмогу звать. А те знай мычат, как телята невылизанные, – дескать, одному сено просушить надо, другому чуть ли не рожь вздумалось жать, а третий – тот и вовсе мнется-выкручивается, пока жена напрямик не скажет:

– Уж больно высокие стены у тебя, сосед. Боязно, свалиться можно. Боимся черту душу отдать…

– Вот уж напрасно! – зыркнул на них серыми глазами Улис. – Да ваши души давным-давно на веревочке нанизаны и для просушки подвешены, как листья табака. Своими глазами видел: сатана нанизывает, а бог – хоть бы хны…

Вроде бы не всерьез, в шутку сказал, а только не по себе стало людям. На другой день помощников пришло хоть отбавляй. Сбили стропила, венок сверху нацепили, обмыли это дело, как водится, и разбрелись по домам. А ночью все, словно по заказу, видели во сне топи, сероглазых, как Улис, чертей и прочую нечисть.