Спирька — волчья смерть - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 1

Анатолий Иванович Мошковский

Спирька — волчья смерть

Спирька почувствовал, как кто-то тихонько дергает его. Он осторожно приоткрыл глаза и перевернулся на другой бок. Он удобно лежал на мягких теплых шкурах, и сны один за другим опять медленно и дремотно поплыли на него. Вдруг резкий толчок стряхнул с него все сны. Спирька испуганно вскочил и сел.

— В стадо собирайся, дурень. Пора — раздался сипловатый голос отца.

Здесь только дошло до Спирьки, что сегодня его очередь дежурить в стаде, что ему нужно ехать в тундровую стынь.

Он почесался, зевнул, прислушиваясь, как мать за пологом мнет и скребет о стальной скребок, сделанный из куска косы, оленью шкуру, чтобы кожа была мягкой, и вздохнул.

Чертова жизнь. Даже поспать толком не дадут. После дежурства на холоде он мог проспать залпом хоть все двадцать четыре часа, но всегда чья-то рука стянет его со шкур: то костлявая отцовская, то мягкая, но настойчивая материна, то сухая и равнодушная — соседская.

И всякий раз, отправляясь в стадо, Спирька уже думал о том, как вернется в чум, присядет у раскаленной печурки, вдосталь наестся оленьего мяса и напьется горячего чая, а потом уползет в свой балаган, через силу разденется и словно провалится в черный, глубокий колодец.

— Быстрей пошевеливайся! — Как в собаку кость, швырнул в него снова отец, и Спирька, кряхтя и отдуваясь, стал натягивать на худые босые ноги меховые тобоки.

Прихрамывая сразу на обе ноги, вышел из-за ситцевого полога, сутуловатый, с недовольным, опухшим от сна лицом.

— Не выспался? — скосил глаза отец.

Спирька промолчал: отец был желчным и бранчливым стариком.

— Может, я съезжу за тебя к олешкам. Дело привычное. А молодому лучше поспать.

Спирька стал нехотя мыться у рукомойника, омочил ладони, нос, подбородок, скулы. Отец же не умолкал:

— Жениться собираешься, мужиком стал. А все как телок-несмышленыш!.. Может, в базу оседлости хочешь? Доски пилить и гвозди заколачивать — не оленей пасти. Сюда многие просятся.

Спирька вытирался краешком грязноватого вафельного полотенца. Он привык к отцовской брани, и слова того отлетали от него, как град от нюков чума. А отец все говорил и говорил. Сказал и о том, что ночью из тундры доносились выстрелы — видно, волки нападали на стадо, и ему, Спирьке, надо смотреть на дежурстве в оба.

А чего не смотреть? Будет смотреть… Жалко ему, что ли?

Отец не ошибся: передавая ему смену, пастух Иван показал три порванные оленьи туши с вывороченными внутренностями; у одной крупной важенки был откушен язык — самая лакомая часть оленя.

Спирька пятерней почесал под капюшоном малицы темя и спросил пастуха:

— Стрелял?

— Разве попадешь? Хитрые, сволочи! Близко не подпускают и вертятся, как оводы.

Спирька харкнул в снег и взял из его рук винтовку.

— А я попаду.

— Ну еще бы! Чтоб ты, да не попал… Почему на полчаса опоздал? Опять со шкур поднять не могли?

— Грузи свои туши и мотай отсюда! — бросил Спирька и стал безучастно смотреть, как Иван с сопением втаскивал на нарты то, что осталось от оленей. Спирька кутался в малицу и ждал, чтобы тот поскорей уехал.

Тяжело захрустели, переваливаясь по кочкам, нарты, и Спирька остался в тундре один. Один, если не считать двух оленегонных лаек и боевой нарезной винтовки без штыка, времен недавней войны. Он похлопывал себя по бокам и жалел, что не надел поверх малицы совика.

Стоял серый полярный вечер. Был октябрь, но снег уже почти лег. Спирька дул на щеки, подпрыгивая с ноги на ногу. Рядом, выбивая копытами снег, жевало ягель и дышало, казалось, немного согревая тундру, огромное стадо. Оно блуждало и растекалось в редких елочках и кустарнике.

Спирька не боялся ни холода, ни одиночества. Таким его сделала тундра. Тут ему было не до сна: негде, да и не время. В тундре он любил думать. Спать хорошо в чуме, на шкурах, а в тундре олени, в тундре ветер, а вот теперь и волки. Явились. Собаки — умные твари, но собаки есть собаки. По их части нюхать и рвать клыками, а думать — это по твоей части. Ты человек.

…Сильный топот сотен копыт заставил его вскинуть голову. Луна, скользившая за тремя слоями туч, высунула краешек, облила жидким светом снег и суматошно несущееся стадо.

Спирька вскинул винтовку.

Шерсть на собаках встала дыбом, с лаем кинулись они к стаду. Спирька — следом. И закричал, отпугивая волков. Храпя и сталкиваясь друг с другом рогами, кружило вокруг него стадо. Черная, гибкая, скользкая тень метнулась где-то внизу под оленьими животами.

Спирька выстрелил, заранее зная, что промазал. Бросился на лай и рычание собак. Ударил с колена по улетающей тени.

Волков не было — были одни тени.

Потом стало тихо. Спирька с трудом дождался рассвета у небольшого костра. Два разорванных и выпотрошенных теленка, задрав кверху одеревеневшие морды, смотрели на него стеклянными глазами. Они лежали в буграх и наплывах красного льда.

Спирька сжал обеими руками винтовку, глотнул слюну, и сухой кадык его дернулся.

На исходе суток приехал новый дежурный по стаду, бригадир Емельян. Подошел, тронул тобоком задранную телячью морду с перегрызенным горлом.

— Не укараулил?

Спирьку словно ударили под дых.

— Сам попробуй. Стая, видно, большая развелась.

— А кто Ивану грозился?

Спирька промолчал.

— Самолет бы вызвать, — сказал бригадир, взваливая туши на нарты; Спирька помогал грузить. — Да как сообщить — рации-то нет. С воздуха бы всех перестреляли.

Последних его слов Спирька не слышал. Он поднял с земли припорошенный снежком хорей и закричал на рванувшихся вперед быков.

В стойбище к нему подошел Иван, и Спирька придержал упряжку, чтобы не наехать на него.

— Ну как, были? — спросил Иван.

— Были.

— Порвали?

— Куда пошли, куда! — бешено заорал Спирька на быков, и те подлетели к чуму, едва не сбив нартами крайние шесты.

Ел и пил чай он молча. Мрачно. Отчужденно. Кончил еду и даже не посмотрел на свой колыхающийся от ветра балаган с мягкой постелью. Снежинки, падавшие в чум сквозь мокодан, со страхом таяли у него на губах, застревали на ресницах и медленно, боязливо превращались в капли.

Отец с полвзгляда понимал сына.

— Ну чего там, — сказал он, — с кем не бывает… Не убережешь каждого… Пока жив ненец, жив и волк. Чего там. Спать полезай, убухался, поди.

И Спирька послушался отца. Он сдернул с ног тобоки, скинул пиджак и втиснулся на свое место, на шкуры. Лег на правый бок и уставился в тонкую, чуть тронутую инеем занавеску полога.

Он слышал, как, покряхтывая и похрустывая костями, улегся отец, как что-то пробормотала у своей дряхлой иконки мать, как шикнула на собак, задула лампу и зашуршала одеждой.

Спирька лежал и смотрел в темноту.

Бригадир вернулся из стада, как и положено, через сутки. В его чуме уже сидел Спирька и курил папиросу. Он стряхнул пепел и поднял на Емельяна глаза.

— Троих, — сказал бригадир. — Да одного теленка унесли. Надо срочно самолет вызывать. Худое дело.

— Надо. Но, покуда доберешься до рации, две недели пройдет, — рассердился Спирька. — Скольких оленей не станет?

— Да-а-а, — протянул Емельян и стащил с малицы совик.

— А знаешь что? — сказал Спирька, и сказал так тихо и сдержанно, что бригадир забыл бросить совик на латы и держал его в руках.

— Что? — напряженно спросил он.

— То, что в мое дежурство я убью волка. А может, и двух. И все время буду их убивать, пока они здесь.

Емельян с шумом бросил совик в сторону.

— Утка хвасталась озеро выпить.

Спирька сдвинул коленки ног и встал, прямой, как прут.

— Увидишь, Емельян. Только мне помощь нужна. Двоих пастухов.

Опрокидывая низенькие скамеечки, бригадир прошел по чуму, сел за столик и потянулся к стакану чая.