Тайка - Тюленева Надежда Константиновна - Страница 6

— Не выпаду, — улыбалась Тайка.

— Ты бы мать-то не дразнила. Мать ведь… — устало сказал Николай.

— Я и не дразню, — сразу впала в уныние девчонка. — Это учительница нажаловалась? Рассказать, как дело было?

Отец кивнул.

— Послала давеча меня бабушка Чучелу молоко снести…

— Не смей так говорить. У человека имя есть!

— Да не выговоришь имя это! Ну пусть, Рюрику! А я позвала с собой Петьку Сорокина — одной неловко идти. За ним, ясно, его братья увязались. Рюрик молоко у нас взял, меня по голове погладил: «Какие хорошие у тебя, говорит, косички». (Я без платка бегала.) Парнишки захихикали. А как на улку вышли, Петька прямо как банный лист пристал: «Влюбился он в тебя, что ли, Тайка?» И стали они меня дразнить: «Чучелова невеста!» Ну не дураки, скажи? Я говорю, да если надо, я могу вообще без волосов ходить! И шаровары так же, как вы, носить буду. Потому что не очень-то это интересно — девчонкой быть. Не поверили. Рассказывай, говорят, сказки. Айдате тогда, зову, к нам. (Дома-то уж никого не было. Вы с мамкой на работу ушли, а бабушка тоже куда-то уплелась.) Нашла я овечьи ножницы да и выкромсала себе дорогу поперек головы. А потом уж они меня достригали. Хохоту было. А как достригли, напужалися и бежать. Ну, на уроки я вот такой и пришла, да еще в шароварах… Егоровна как увидала… ну ладно-ладно, Марфа Егоровна как увидала, сразу техничку за матерью посылать! А чего я такого сделала? Мальчишки вон каждый день в штанах ходят, она же на них не жалуется!

— Вот хватила! Да если ты девчонкой родилась!

— Дак я виновата, значит? «Родилась»! Кто меня спросил. Я, может, вовсе и не хотела девчонкой! Не залезь никуда, не прыгай! Вот смотри, подол всегда рваный! И мать мне за него все уши вытянула — скоро как у осла станут.

Отец засмеялся:

— А шут с тобой! Ходи в пацанах! Да не смей учительницу обижать. Так уж и быть, разобъясню я ей завтра все про тебя.

Отец закурил козью ножку, а Тайка стала мыть посуду.

— Все поважаешь[2] ее, — окончательно засыпая, пробормотала мать. — Исповадил, совсем исповадил девчонку.

В избе было тепло и покойно. Посапывала на печи бабушка. Ветер наваливался на окна, и в такт его накатам качалось в лампе пламя. Тень отца маялась, будто что-то искала на стене. Дым махорки мешался с керосинным угаром и кислым запахом свекольника. Тайка успокоилась, и улыбка не сходила с ее довольной рожицы.

«Письмо допишу завтра», — решила она. Кое-как затолкала в сумку книжки и тетради и полезла к бабушке на печку. Отец сидел у стола, обхватив голову руками.

Недели через две как-то пришла с улицы мать и сказала, что только что разговаривала с Чучелом, и он просил зайти получить деньги за молоко, творог и сметану, которые он выбрал за месяц. Так пусть Тайка пойдет сейчас и заберет эти деньги.

— Чего сама-то не зашла! — насупилась Тайка. — Не пойду я деньги выпрашивать! И чего ты его Чучелом зовешь? У человека имя есть!

— Н-но! За свое, кровное, получить ей стыдно! Да некогда мне! Вишь, бабы ждут с подводой, на дойку ехать надо.

Тайка поплелась.

— Гляди-кося, мать учить вздумала. «Имя есть»! Да уж хотя бы имя — надсмешка одна! — ворчала Устинья ей вслед.

— За деньгами я! — отпыхиваясь и краснея, объявила художнику Тайка. — Мать велела…

— Прекрасно. Как же тебя звать, малыш?

— Я не малыш! — И тут Тайку осенило: — Андрей я! — с ходу назвалась она именем старшего двоюродного брата.

— Вот, Андрюша, держи денежки. Скажи низкое спасибо бабушке Пантелеевне. Восхитительный творог у нее получается. Я такой только в детстве, у своего деда едал. А ты рисовать любишь? Вот и приходи ко мне, Андрюша, я тебя учить буду.

— Я и так умею, — старалась говорить погрубее Тайка.

— Ты покажешь мне свои рисунки?

Такого поворота Тайка не ожидала. Хотя по рисованию у нее стояли пятерки, но она знала, что цена им невысока. Марфа Егоровна, умевшая рисовать только лютики-цветочки, не скупилась на баллы. Не то что Евгения Ивановна, у той пятерочку-то потянись, заработай! Тайка вспомнила, что на тумбочке прибрана целая кипа подобранных ею в брошеном доме Калинкиных рисунков. Наташиных, наверное? Может выручить любой из них, и согласилась:

— Ладно! Завтра принесу!

А сама залилась маковым цветом и, боясь новых вопросов и удивляясь, как это получается: вроде и врать-то не собираешься, а один раз скажешь неправду, а потом она сама так и прет, словно грибы-поганки из-под земли, насупилась, и, «до свидания» даже не сказавши, скомкала деньги в кулаке и поскорее выскочила за дверь.

Дома Тайка и не подумала искать Наташины рисунки. Может, он еще забудет, художник-то, про ее басни. А когда вечером следующего дня снова пришла пора нести для художника молоко, Тайка переполошилась. Самой нести — вдруг опять про рисунки спрашивать станет, если бабушка пойдет — вообще весь обман может раскрыться. Тогда Тайка, неизвестно на что надеясь, удрала к матери на ферму. Мать вовсе не обрадовалась девчонке.

— Во! Явилась! А бабушке кто помогать будет управляться? Все уж на нее свалили: и дойку, и мойку, и квашню, и стряпню. Иди хоть телушке пойло приготовь да корове сена дай.

Тайка нехотя выкатилась в обратную дорогу. По пути не утерпела, поиграла с подружками на горе. А потом забежала к Петру Сорокину посмотреть на щенят. Кто-то из девчонок сказал, что у Сорочонка Пальма ощенилась. Один из щенков, самый рыжий с черным пятном на глазу, Тайке особенным показался.

— Петро! Этого я заберу! — заявила Тайка.

— А чего взамен дашь? — несмело попробовал торговаться Сорочонок.

— Гляди-кося! Взамен! Да ведь вы все равно небось их утоплять будете!

— Не, у нас мать никогда никого не утопляет: ни собачек маленьких, ни котятков.

— Да вам же самим лопать нечего! — глумливо сказала Тайка.

— «Нечего»! — оскорбился Петька. — К вам есть-пить не ходим! Пусть и нечего, да мы не жадные. Я ведь так про взамен-то, как все ребята, по привычке. А ты уж испугалась! Бери ты этого рыжего задаром. Это у твоей матери в феврале снегу со двора не выпросишь.

— Да, да?.. — задохнулась Тайка. — Да если хошь знать, дак она… Она сама мне велела принести вам полведра пшеницы! И масло мы вчера пахтали, дак и масла! Ком цельный, во какой!

Тайка врала с жаром, на ресницах у нее блестели слезы, и Петька поверил ей.

— Я откуда знал! Все ж в деревне говорят про тетку Устинью, что она жадина, — сказал он примирительно.

— Вот как дам по башке, узнаешь, какая жадина! — закричала Тайка. Хлопнула изо всей мочи дверью, рысцой припустила в свою Верховку.

Домой явилась — вся семья уже в сборе была, за столом сидела. Тайку будто не заметили. Мать так нарочно еще и щами пришвыркнула, будто уж, кроме щей, для нее в этот час ничего на свете и не было. Так и знай, отец настропалил их не замечать ее, Тайку. И то ладно, хоть не ругают. Тайка повесила пальтишко на гвоздик, ушанку в рукав сунула, скинула пимы и положила их на лавку подошвами к печке, а сама мигом вскарабкалась на полати, свернувшись в клубок в дальнем углу.

За столом растерялись, переглянулись.

Мать не выдержала урока, который хотел, по всей вероятности, преподать всем отец.

— Не отощает! — сердито сказала она. — Утром больше съест!

Тетка Устинья испытывала великую досаду, оттого что не могла понять Тайкиных «выкрутасов», как-либо разумно объяснить их для себя, чувствовала свою беспомощность перед замкнутостью и упрямством дочери. А жалость к ней, голодной, застывшей, еще более разжигала досаду.

Отец посмотрел на бабушку:

— Мама, вы уберете со стола?

— Идите, идите на покой, робята! Здесь и уборки-то — говорить не об чем! Идите! — И сама прикрыла дверь в горницу за Устинькой и Николаем. А потом повозилась в кути[3] с берестяным туеском, погремела ложкой, пошуршала бумагой и вот уж полезла к Тайке с чашкой и кулечком. — Таюшка-горностаюшка! Чего я оставила-то тебе! Ha-кося покушай, дитятко, пахты с пряничками. Свежие прянички, мятные. Сватьюшка из города в гостинец выслала. Куль цельный, а я вот тебе кулечек отсыпала.