Тайка - Тюленева Надежда Константиновна - Страница 13

Понурясь, заковыляла Тайка в гору. Даже мальчишки не злорадствовали.

— Вот, — уныло сказала Таиска Наташе, — всегда так. Со мной ничего не делается, а чужое имущество гроблю!

— Да ну что теперь горевать! И меня могли бы сбить тоже, — кусая губы, утешала ее Наташа. — Хоть цела осталась.

Наташе было обидно все же, как быстро не стало у нее новых красивых лыж. А бабушка с таким трудом их купила. Деньги откладывала со своей пенсии, в город заказывала с Митиной мамой.

Тайка сокрушенно сопела. Дошли до дому, и она выдавила:

— Может, папка и починит. Обломок-то я захватила.

К общему утешению, дядя Николай и впрямь очень ловко обошьет надлом жестью, куском из хорошо разглаженной консервной банки. На лыжах вполне можно будет кататься.

Вечером, перед самым ужином, зашла почтальонка и принесла письмо. Оно было от бабушки Полины Яковлевны. В нем сообщалось, что дня через два-три за Наташей и Митей приедут и чтобы Николай их больше ни в какие гости не увозил.

Девочки на письмо не обратили внимания. Три дня сегодня были огромным сроком. Тем более, что о них сегодня вовсе и не думалось, поскольку разворачивалось событие, значительное и прекрасное…

— Ну как, Таисья, думаешь или нет свою вину избывать? А? — загремел веселым голосом Тайкин отец, вручая девчонкам отремонтированную лыжину.

— Какую это? — испугалась Тайка, прикидывая в уме, какой из ее последних грехов стал известен отцу.

— Вот те на! Ну, красавица моя, у тебя, видно, что ни шаг, то провинка, выбор широкий! Али память коротка, а?

— А-а, — обрадовалась Тайка, — за Егоровну-то! Как же, как же, думаю! Уж со всей Верховки ребят созвали. А по Пеньковке завтра с утра пробежимся.

— То-то же! Ты небось не рассказала подружке, какая ты хорошая, как на тебя со всей деревни бегают жаловаться, а? Тут ведь у нас дело, Натальюшка, даже до суда дошло. Говорила она тебе?

— Говорила, дядя Коля. Только, по-моему, Тая в тот день не виновата была, — тихонько ответила Наташа, заглянув дяде Николаю, казалось, в самую душу. Посмотрела своими дивными, цвета полыхающего льна, глазами. И дядя Николай внутренне ахнул: учительница, живая Евгения Ивановна смотрела на него.

— Не виновата, ты считаешь… — протянул он, как бы размышляя. — Как же не виновата, когда вести себя не умеет…

— Да ведь этому учить надо, — опустила глаза Наташа.

— Погоди-ко, сколько же лет-то тебе, Натальюшка? Ты ведь на год всего и постарше Таиски, а? Когда мы на фронт с твоим отцом уходили, ты за мамкин подол цеплялась, только ходить начала, а моя красавица вот-вот народиться должна была. Ровесницы, считай, а ты судишь прямо как большая! Умно больно.

— Это не умно, не неумно. Никак.

— Что-то не пойму.

— Так это же не я изобрела и сделала так. Умно или неумно, а так уж есть на белом свете.

Наташа снова подняла глаза на Тайкиного отца. И хлынул на него океан цветущего льна. Окончательно потерялся Николай. «Как говорить с этой странной девочкой! Что возразить? Ведь в чем-то она неправа. Мы Таиску браним за то, что себя вести не умеет. А она, Наташа, говорит, что этому учить надо. Стало быть, мы (это я и Устинья) не учим, не умеем, не способны? Это она про Таискину мать, конечно. Мол, прежде чем дочь учить, самой поучиться надо. Ишь ведь какая девчонка. Одно только слово и сказала!» — с какой-то обидой за себя и особенно за Устинью подумал Николай.

— Но я хочу, чтобы она выросла лучше меня, лучше, чем мы с ее матерью. Чтобы стала хорошим человеком, понимаешь, Наташа? Не хуже, чем ты, которую воспитывала мама-учительница и воспитывает сейчас образованная бабушка-докторша.

— И потому наказываете впрок? — улыбнулась Наташа- А моя мама, например, всегда говорила, что мне еще надо многому учиться у вашей Таи…

— Чему же это? — прищурился Туголуков.

— Чему? Находчивости, смелости… А самое главное — доброте. — И потом — она же все умеет делать!

— Интересный ты человечек, Натальюшка. Кем же ты стать собираешься, на кого учиться? На адвоката, наверное?

— Нет, дядя Коля… — Наташа постаралась не заметить легкой насмешки в голосе Тайкиного отца и отвечала ему доверчиво, как и раньше: — Я еще не знаю. Я как обезьяна. Увижу, кто-то хорошее что-то делает: бабушка Пантелеевна платок пуховый узорчатый вяжет, Митина мама косоворотку расшивает, бабушка моя перевязку больному делает, вы на тракторе по деревне едете, в кабине какого-нибудь малыша везете, а за вами еще целый эскадрон пылит, как мне сразу же захочется всю жизнь платки вязать, или рубашки вышивать, или людей лечить, или на тракторе землю пахать. А еще больше — всякое дело знать, всего попробовать понемножку.

— Так слушай, Натальюшка! — Николай привлек Тайкину подружку за плечи. — Кем бы ты ни стала, куда бы ни уехала, дом у тебя есть. Как родной. Наш дом!

— Да, дядя Коля.

— Ну ладно-ладно, девочки. Бегите отдыхать. Завтра дел-то, дел-то у нас сколько! — поспешил закончить разговор Николай.

Он разволновался. Где-то близко были слезы. Вспомнились последние дни перед войной. Вечера июньские. Как решили тогда в клубе ставить «Грозу», чтобы как в настоящем театре. Отец и мать Наташины были заядлые драмкружковцы. В кружке этом и свела их судьба когда-то. Евгения Ивановна Катерину играла, а Виктор, отец Наташи, — купца Дикого. Николаю — Тихона дали. Устинье предложили роль Варвары. Но она, тогда уже совсем толстуха, только дважды участвовала в репетициях, а то приходила просто посмотреть и до чего же переживала, бедняжка, как бы Николай не влюбился в учительницу. А того страшнее Лизавета была, которой предложили играть за нее Варвару. Но Лизавета, смеясь, отнекивалась: «Что вы, что вы! Не хочу кровопролитиев! Еще с Устькой удар случится!» Здесь же во дворе Калинкиных, где репетировали, Евгения Ивановна писала декорации. Берег Волги. Бывало, еще задолго до премьеры вся деревня пересмотрит и переслушает пьесу, а когда начнутся спектакли, все равно каждый день будет полон клуб.

Николай ссутулился, вышел в кухню, задымил цыгаркой.

— Н-но, зачадил опять табачищем-то! — зашумела на него Устинья. — Шел бы в сени и курил там хоть до утра!

— Мамухастая! Опять ругаешься! Не ругайся ты на него, пожалуйста, будто он у нас хуже всех! — подошла к матери босая, в одной рубашонке Тайка (она ходила к кадушке кваску попить). — Вот если мы с тобой захотим напиться, что мы сделаем? Возьмем ковшик, зачерпнем воды и станем глотать эту воду, верно? Ну, а он покурить захотел. Ну и пусть покурит маленько. Жалко разве?

— У-у, защитница! — потянула мать Тайку за отросшую челочку. — Девчонки, семечки щелкать будете? Цельную сковороду нажарила. Айдате нагребайте. — Мать обращалась в комнату, явно к Наташе.

— Не-е, мам, спать охота. Мы завтра с собой нагребем, ладно? — ответила за двоих Таиска.

Наташа всегда чувствовала некоторую холодность в отношении тети Устиньи к их маленькой семье и ехала в родную деревню, в Тайкин дом, неуверенно, даже с опаской, и с матерью Тайкиной предпочитала разговаривать поменьше, чтобы не нарваться на грубость хотя бы.

— «Завтра»… А я старалась, — обиделась мать. — Ну ладно. Вы разве на пол сегодня перину стелете? Жарко на полатях-то? Ну да понятно, отец ныне печи топил, дак дров-то не пожалел, накалил, как в бане. В горнице тогда стелитеся, а то в избе-то по полу больно несет. Только чтобы не шушукаться мне, а то вот затеют: ха-ха да хи-хи.

— Ладно, не будем мы шушукаться! — пообещала Тайка и с задорным фырканьем нырнула под тулуп к свернувшейся клубочком Наташе. Митя уже давно спал у бабушки Пантелеевны под боком.

А вскоре и весь дом, мирный, тихий, немного грустный, погрузился в сон.

Не рассвело еще, а Тайка и Наташа обежали всю Пень-ковку, сзывая детвору на пруд делать карусель. Прилетели домой красные, гордые. Митяйка встретил их скандалом.

— Бессовестные! Жадючки! Самолюбки! Трудно было разбудить меня, да? Не пойду я с вами на ваш вонючий пруд!