Хранитель Силы - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 1

Сергей Алексеев

Хранитель силы

1

Коноплев не любил море, хотя более сорока лет жил на самом берегу и в осенние шторма волны докатывались до усадебной изгороди, а брызги и водяная пыль доставали кроны кипарисов и крышу дома. А порой накрывали сад, отчего фрукты и виноград вызревали солоноватыми, и отдельные сорта даже горькими.

Не зря этот берег назывался Соленой Бухтой.

Он делал вино, однако сам не пил и почти все продавал отдыхающим, в большинстве случаев северянам, которые ничего не пробовали слаще морковки и были в восторге от крепости вина и его вкуса. Земля, трава, деревья и сам кирпичный дом давно напитались морской солью, испаряющейся в воздух даже зимой, и потому Виктор Сергеевич всегда ощущал горечь на губах и во рту.

Особенно его доставал шум прибоя, и если море разыгрывалось ночью, он не мог спать и в поисках тишины спускался в бетонированный блиндаж – винный погреб, где для этой цели стояла раскладушка со спальным мешком.

Несмотря на солидный возраст, он ничем не болел, выглядел молодо и голос был не старческий – могучий низкий бас, как у оперного певца. Кроме сада, рыбалки и добычи антиквариата со дна ненавистного моря, у него было два страстных занятия – чтение газет, которые он выписывал или в последнее время покупал пачками, вплоть до «Пионерской правды», и второе, самое любимое, – кузнечное ремесло и кузня, выстроенная собственными руками еще в пятидесятых годах, когда он перебрался на юг. Коноплев был открыт для всех отдыхающих и почти ничего не таил от них, кроме содержимого каменного сарайчика в дальнем углу сада, который обычно принимали за времянку для «дикарей». Еще в юности он попробовал этого ремесла, и всю жизнь тосковал по нему, и тут дорвался до милой сердцу стихии огня, металла и его перевоплощения.

В доме и усадьбе все было кованое: калитка и узоры над окнами, кровати и цветы в вазах. Повсюду лежали запасы железа самого разного профиля, особо ценное, выплавленное на березовых углях и добытое в сносимых старых домах и церквях, оно хранилось отдельно, в специальном сарайчике, недоступное соли морского воздуха, от которого меняло кристаллическую структуру.

После бархатного сезона, с наступлением осени, когда разъезжались последние отдыхающие, Виктор Сергеевич отпирал кузню и, словно чародей-огнепоклонник, возжигал горн, почти не гаснущий до весны.

С апреля по октябрь он не носил никакой одежды, кроме плавок, загорал до синего, негритянского отлива, за что носил прозвище Мавр, и часто смущал своим голосом и видом одиноких женщин. Он настолько привык к прозвищу, что давно отзывался на него, и бывало, представлялся так своим квартирантам. В последние годы, как и все вокруг, он зарабатывал тем, что пускал к себе «дикарей», заселяя ими две времянки и три отдельные комнаты дома. Он долго удерживался от такого бизнеса, с весны до осени посторонних на свою усадьбу не пускал принципиально, и лишь когда умерла жена, не из-за денег, а от тоски поселил в доме отдыхающих. А за зиму соорудил в саду две времянки, и в самый разгар сезона население усадьбы доходило до пятнадцати человек.

В восемьдесят седьмом году, в бархатный сезон к Мавру явился немец Фридрих Шосс – старик лет семидесяти, очень хорошо говорящий по-русски (в то время иностранцы хоть и робко, но уже начали осваивать Крым). Объяснил, что в гостинице «Ялта» нет свободных номеров, а, дескать, так хочется несколько дней покупаться в море. Мест не было и у Мавра, но этот немец так настойчиво просился, что пришлось пустить его в чердачную недостроенную комнату, где было оборудовано спальное место. Коноплев уже давно не испытывал особой ненависти к немцам; скорее, напротив, было некоторое любопытство. Пару дней Шосс ходил вдоль моря, заметно прихрамывая, не купался и даже не загорал, и на третий не спустился с чердака. Мавр поднялся к нему и обнаружил немчуру совершенно здорового и даже веселого.

– А я тебя искал, князь, – сказал он. – Всю жизнь искал. Я не поверил, что ты погиб в сорок пятом. Ты не мог погибнуть. Сменил фамилию – дело другое…

– Похоже, и ты сменил, – перебил Мавр, вглядываясь в квартиранта. – Как тебя раньше-то звали?

– Имени ты не знал. Что тебе были наши имена?.. Но фамилию должен помнить – майор Соболь, начальник разведки дивизии.

– Ну как же! Пивоварня в Берлине… Да, сколько годиков минуло! – Мавр сунул ему кулаком в отвисший живот. – Плохо сохранился, Соболь, пузо, как у старого мерина, обрюзг – никак бы не узнал.

– А я тебя сразу узнал, несмотря, что шкура черная.

– По этому? – Мавр показал шрам через всю щеку, напоминающий складку.

– И по этому тоже. Когда мне рассказали, какой ты, где и как живешь, я еще твоей новой фамилии не знал, но сразу понял: ты тот самый полковник.

– Ну, не полковник, а генерал-лейтенант! – с удовольствием поправил Мавр. – А кто меня обрисовал?

– Да один твой отдыхающий, случайно встретились в Италии. – Квартирант стриг глазами. – Всю жизнь искал, такие силы и средства привлекал – никакой информации. А тут появляется хлипкий, нечаянно разбогатевший мужичок и рассказывает, как отдыхал, у кого… Художник! Мастер разговорного жанра!

– Значит, ты еще навыков не утратил?

– Приумножил, князь, приумножил!

– Ну да, а иначе бы не выжил. Как подлечили-то в немецком госпитале?

– Неплохо…

– Чего же хромаешь?

– Хорошо – ногу не отняли!

– Значит, вернуться в СССР не пожелал?

– Ты помнишь, как я попал в госпиталь? Сам же сдал!

– А что, лучше было бы пулю в лоб закатать?

– Ты бы закатал, и рука не дрогнула…

– Дурень, я от смерти тебя спас! Куда бы ты в эсэсовской форме?..

Бывший майор помялся.

– В общем-то да… Ситуация… Оказался в американской зоне. Янки начали меня крутить… Вернулся бы к своим – или шлепнули сразу, или в лагерь. Из группы никого не осталось, а кто еще знал о нашей операции?

– Тот, кто отправлял!

– И кто бы меня пустил к Жукову? В СМЕРШе бы и разбираться не стали…

Мавр сделал паузу и спросил уже мягче:

– Как жилось-то на Западе? По-немецки научился говорить? Или все контуженого играешь?

– Научился… А в жизни ничего хорошего не было. В сорок седьмом раскрыли, осудили как советского шпиона и на семнадцать лет в тюрьму. Правда, через два года освободили…

– Перевербовали?

– Но меня же никто не вербовал, чтобы перевербовывать.

– А, ну да, присяга, значит, не в счет… Согласился на сотрудничество?

– Ты нисколько не изменился! Что ты въедаешься? Мне семьдесят один год! А тебе лет на пять побольше, верно?

– На шесть, но я как-то об этом постоянно забываю, – добродушно признался Мавр.

Бывший начальник разведки дивизии панибратски хлопнул его по плечу.

– Но я не лечиться к тебе приехал, хотя говорят, ты практикуешь.

– Ностальгия замучила? Поехал сослуживца искать?.. Или другая причина?

– Другая… Поделиться бы надо, князь.

– А чем поделиться, майор?.. Или ты тоже подрос в звании?

– Бумажками поделиться, генерал. За которыми ходили. Теми, что из Берлина вывез. А потом будто бы взял и погиб.

– Так сожгли бумажки, Соболь! Костерчик из них развели. Сам Георгий Константинович и запалил.

– Эти бумажки не жгут, – засмеялся тот. – Жуков за них и пострадал. Ни Сталин, ни Хрущев не получили акций. Маршал приказал держать все у себя, до особого распоряжения. И до сих пор бумаги находятся у тебя! С сорок пятого года!

– И сколько же ты хочешь получить?

– В любом случае половину пакета. Мы с тобой остались на этом свете только двое здравствующих. По-моему, других правонаследников не имеется.

– Как ты себе это представляешь? – насмешливо спросил Мавр. – Сейчас я открою сарайчик, достану акции, отсчитаю половину и отдам? Может, тебе головку полечить, а не ногу?

Такой оборот Соболю не понравился, одутловатость щек сползла вниз, и лицо посерело.