Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна - Страница 15

Лидуся не нашла, что ответить. Лишь вздохнула. Да я не ждала ответа. Мне было плохо и без ее высказываний. Ведь на самом деле получалось, что я предала не только Ивана, но и отца тоже, поскольку в душе была на стороне Лидусиного брата.

CЕЙЧАС

— Екатерина Алексеевна! Мы к вам с делом огромной важности!

Я недовольно взглянула в сторону приоткрытой двери. В класс заглядывала наша математичка Людмила Николаевна, за ее спиной маячила географ Нона Петровна. Обеих дам я не переносила на дух, но предпочитала не портить с ними отношения. Хотя сдерживаться частенько удавалось с великим трудом.

— Какое дело?

В данном случае недовольство мое было законным и справедливым. Я терпеть не могла, когда ко мне в класс среди урока вваливались посторонние. И не важно, зачем. Урок нельзя прерывать. Преподаватель теряет мысль, ритм занятия сбивается, детишки тут же начинают расслабляться. Чтобы восстановить накал урока, нужно потерять несколько драгоценных минут.

— Вот тут документик один подписать надо.

Я мысленно чертыхнулась. Приспичило же нашим старым грымзам притащиться с каким-то «документиком» прямо на урок. Подождать не могли, неймется им.

— А нельзя на перемене?

Ребята в классе настороженно ждали. Ромка Петров ехидно улыбался. Видимо, заранее предугадал результат наших переговоров. Меня всегда поражала интуиция подростков, она их редко подводила.

— Сейчас надо, Екатерина Алексеевна. Нона Петровна тут же и повезет его куда следует. Нам только вашей подписи не хватает.

Мне стало интересно, что за бумажонку они там насочиняли и так торопятся доставить по адресу? И замешкалась-то на пару секунд, а Людмила Николаевна уже воспользовалась этим. Не стала ждать ответа, вошла в кабинет и направилась прямиком к моему столу.

Я терпеть не могла ее беспардонные манеры, ее нахрапистость. Она умела добиваться своего. При решении любых проблем шла напролом словно танк, оставляя за собой полосу разрушений.

— Нет, нет, — быстренько развернула я ее. — Выйдем в коридор.

Уши учеников похожи на мощные локаторы и улавливают даже шепот. Вовсе ни к чему посвящать их в жизнь педколлектива. Так что пришлось извиниться перед классом, благосклонно встретившим сию церемонию, и с тяжелым вздохом покинуть кабинет. В коридоре я взглянула на бумагу, которую мне подсунули.

— Что это?

— А вы прочтите.

Чем больше я читала этот «документик», тем больше меня охватывало отвращение. Отвращение и негодование. За кого же меня принимают? А подписи-то, подписи… Весь зверинец подписался, все наши тайные коммунисты. И грязь какую льют! Добро бы по делу, а то просто грязное белье перестирывают. Раньше такие пакостные бумажонки назывались «телегами» и посылались анонимно. Теперь «на верху» анонимки не рассматривают. Требуются подписи. И чем больше, тем лучше.

— Зачем вам это?

— А как же? — встрепенулась Людмила Николаевна. — Мне в департаменте посоветовали. У меня, знаете ли, там кое-кто знакомый есть. Если мы еще от родителей заявление представим, то тогда это дело разбирать будут. Комиссия приедет и директора запросто снять могут.

Нона Петровна согласно кивала головой. Ее жидкие крашенные кудряшки мелко подрагивали, на лице застыло сосредоточенное выражение. Если на нее посмотреть, можно подумать, дело действительно огромной важности. Ишь, как напряглась. Впрочем, напрягалась Нона Петровна всегда. То ли ее родители так воспитали, то ли матушка-природа поспособствовала, наделила отвратительным характером. Все те годы, что мы знакомы, бедняга находилась в состоянии перманентной войны с окружающим миром и при этом являлась стороной атакующей. От одиночества Нона Петровна озлобилась или по другой какой причине, не знала даже она сама.

— Я не буду это подписывать.

— Как?

— А вот так.

И зачем бабушка учила меня хорошим манерам, талдычила о вежливости? Ведь пришлось выслушать все, что обо мне думали и думают. И такая, дескать, вы и сякая. И соглашательница, и притворщица. Они якобы предполагали, что я на их стороне. Сколько раз бывали свидетелями моих сшибок с директором. И преподаю я по старым методикам. И коммунистам вроде бы сочувствую, к демократам нетерпима. К директору, например.

Глупости говорили в общем-то. Преподаю я по старым методикам, потому что они апробированы и лично мне нравятся — устойчивые, дают хороший результат. Но это же форма, а не содержание. Что касается коммунистов, то им не сочувствовала с тех пор, как научилась самостоятельно думать. Голосую не за партии, а за программы, которые мне интересны. И в 91-м неделю вместе с демроссовцами отсидела у «Белого дома», за это Лидуся меня потом целый год поедом ела. Утверждала, что бросить Димку на старую бабушку мог только Павлик Морозов. Ну, а с директором сшибалась, сшибаюсь и сшибаться буду. Он развел в школе бардак, каковой не имеет ничего общего с демократией. Назвать Валерия Петровича демократом — значит, необоснованно ему польстить. Тем не менее, предпочитаю воевать с ним и с его анархией лицом к лицу, а не подписывать «телеги».

— Вот уж не думала, Екатерина Алексеевна, что вы такая! А казались культурной, грамотной женщиной. И воспитанной. Со стороны поглядеть, так вы на отца своего похожи. Оказывается — ничего общего!

Похожа я на отца. Еще как похожа. Непримиримостью, что ли? Все замечают. Даже Димка мне недавно об этом сказал. Хотя, вот уж на кого я бы не хотела походить, так это на папу. Он честен, прям, никогда не подпишет такого рода письмо. Только не понимает, не хочет понимать и признавать право других людей иметь свои взгляды, убеждения, свои чувства. Люди для него как винтики механизма. Любой можно заменить, а еще лучше — подогнать под стандарт.

Грымзы наконец ушли, продолжая громко возмущаться, и потрясая драгоценной бумажкой. Тяжело вздохнув, я вернулась в кабинет. Настроение испорчено. Считай, урок сорван.

И точно. Гаврилкина с Перепелицыным потихоньку обнимались, Петров дирижировал воображаемым оркестром. Остальные с упоением обсуждали красные чулки молоденькой биологички. При моем появлении шум начал затихать. С последней парты в углу, у окна, поднялся долговязый лохматый Макаров — нахал и грубиян.

— Екатерина Алексеевна! Давайте пойдем по домам, — с неподражаемыми ленивыми интонациями в голосе протянул он. — Урок последний. И до конца осталось всего пять минут.

— Садись, Макаров. Тебя я успею спросить. Тем более, не пять минут осталось, а добрых пятнадцать.

— Ну, да! Вы пол-урока пропадали. Отдохнули. Вам, значит, можно? И кстати, чем это вы там занимались? Какую-нибудь подпольную коммунистическую организацию создаете?

Мне стало смешно. Вот ведь, занимались своими делами, а подслушать все же не забыли. И, как всегда, слышали звон, да не знают где он.

— Ну, Миша, — улыбнулась ему. — Всем давно известно, что я махровая коммунистка. И ты, как ярый защитник демократии, расстреляешь меня из рогатки. Но только после урока.

Сказала и подумала: не слишком ли много политики вокруг? Вон даже отроки на ней слегка зациклены. Что уж о взрослых говорить? Политика и деньги, деньги… А как же просто жизнь? И любовь? И мы сами с нашими простыми радостями и горестями?

Ребята загалдели, заулыбались. А мне вдруг захотелось плакать. Жизнь проходит и ничего-то в ней нет, что согрело бы душу. Нет тихой доброты. И светлой радости.

Я отвернулась к окну. Пусть ученики не смогут увидеть выражение моего лица. Продолжила прерванное объяснение. Сама же ждала звонка больше, чем какой-нибудь Макаров.

Звонок прозвенел, когда появилось ощущение бесконечности последнего урока. Ребята задвигали стульями, заверещали. Двинулись к двери, на ходу запихивая учебники с тетрадями в рюкзачки. Галчата еще. Нежные, незащищенные. А туда же — бунтовать. Как тогда Иван про Никиту сказал? Домашний бунтарь? Вот и они, как Никита.

Я все еще стояла у окна. Смотрела на школьный двор. Там маленькие девочки из начальной школы прыгали через резиночку. Только подумать! И мы в этом возрасте увлекались игрой в резиночку. И были такими же безмятежными. Ну, почему, почему вся наша взрослая жизнь — сплошная борьба? За кусок хлеба. И обязательно с маслом. За место под солнцем. И обязательно самое лучшее. За чье-то признание. За утверждение себя как личности. А личности не надо ничего никому доказывать. Она и есть личность. Зачем доказывать аксиому? Как только люди не устают от этой борьбы? Ведь столько теряем: принципы, друзей, любовь, себя наконец. Лишь теперь начала понимать, о чем говорил Блок: