Последняя тайна храма - Сассман Пол - Страница 24

Хар-Зион осуждал излишнюю набожность и не желал бы посвятить свою жизнь религии. И все же в глубине души он завидовал тем, кто мог уйти из реального мира и существовать в исключительно религиозной и духовной среде. Увы, это было не для него. Он был человеком действия, поэтому и убежал с братом из приюта в Израиль, где вступил в армию и воевал с арабами; по этой же причине он сидел теперь здесь. Еще в детстве он понял, что одной веры недостаточно, надо действовать – встать и защитить самого себя; во что бы то ни стало следует оставаться верным Торе и в то же время не выпускать оружия из рук.

Проповедь раввина закончилась, и группа разбрелась: женщины начали готовить еду, а мужчины – охранять дом или штудировать Талмуд. Хар-Зион поднялся на крышу и разговаривал по мобильному телефону – один спонсор поздравил его, а затем сообщил, что правительство не преследовало «Воинов Давида» только потому, что организация Хар-Зиона ранее не совершала актов агрессии.

– В такие нелегкие времена, как сейчас, нам надо держаться вместе, Барух, – сказал спонсор Хар-Зиону. – Ведь нас будут травить международные организации Европы и ООН.

– Плевать, – ответил ему Хар-Зион. – Они ничего не сделают. Они ни на что не способны. Они ничтожества.

Он отключил телефон и некоторое время разглядывал вершину горы Скопус и корпуса Еврейского университета; на его глазах автобус с арабами медленно карабкался по крутому откосу дороги Бен Адая, выпуская клубы дыма из выхлопной трубы. Затем Хар-Зион спустился вниз по лестнице на второй этаж, включил свет и закрыл за собой дверь.

Он решил, что они с Ави уедут этой ночью; теперь, когда все успокоилось, они без проблем могут ускользнуть. Так всегда. Скачала надо заняться организационными вопросами и устроить широкую рекламную кампанию; затем – после завоевания – можно передать полномочия кому-то другому.

Он повернул ключ в замочной скважине и, убедившись, что ставни плотно закрыты, начал медленно стягивать с себя одежду. На противоположной стене висело треснутое грязное зеркало; раздевшись, Хар-Зион подошел к нему ближе, разглядывая свое отражение. Ниже шеи его кожа была похожа на красно-розово-коричневую мозаику; она была гладкая как стекло, и на ней не было волос – поверхность тела больше походила на пластик, чем на настоящую кожу. На лице Хар-Зиона появилось выражение удивления, как будто он после тринадцати лет и сотни пластических операций все же не мог поверить, что так выглядит.

Он пострадал из-за взрыва самодельного фугаса на юге Ливана. Сначала военные даже не могли выбраться из своего «хаммера», который перевернулся, и внутри их лизали языки бушующего огня. Хар-Зион, наверное, погиб бы там, если бы не Ави, который ехал в следующей машине, – он подбежал и вытащил его из пламени.

Когда Хар-Зиона эвакуировали, врачи были убеждены, что шансов у него нет. И все же он выжил, цепляясь за жизнь мертвой хваткой, подобно человеку, висящему над пропастью на одних пальцах. Недели, месяцы его терзала мучительная боль; по сравнению с ней любая пытка казалась наслаждением. Она разрывала его на клетки, на атомы, пока ничего не осталось, кроме боли; он стал воплощением боли, дикого, жестокого страдания. Однако он все перенес; он был непоколебимо уверен – Богу нужно, чтобы он жил. Содержанием его жизни теперь стала злоба. Не из-за того, что случилось с ним – хотя и это было ужасно, – а из-за младшего, любимого, брата, сгоревшего в том же «хаммере». Милый храбрый Беньямин!

Как загипнотизированный Хар-Зион смотрел на свое отражение в зеркале: его лицо чудом избежало языков пламени и по цвету кожи разительно отличалось от синевато-багрового калейдоскопа остальных частей тела. Издавая проклятия, Хар-Зион схватил бутылку с бальзамом, которая стояла сзади него на столе, набрал пригоршню жидкости и начал втирать ее в изуродованную кожу рук.

Пять раз в день ему приходилось выполнять этот ритуал. Врачи сказали, что кожа должна быть мягкой, влажной, эластичной. Иначе она обтянет его, как узкая куртка, и порвется от резкого движения. Хар-Зион отказался от активной деятельности и ограничился штабной должностью в военной разведке – нельзя было пропустить ни одной процедуры, он буквально мог разойтись по швам.

Он старательно втирал белую жидкость в плечи, грудь, живот, пенис, свисающий из лоснящегося шрама, образовавшегося на месте паха. «Дети есть? – спросили врачи. Узнав, что нет, мрачно покачали головами: – Теперь уже не будет». Там, внутри, ничего не осталось. Он не мог делать детей. Он потерял не только брата, но и детей. Он потерял потомство, о котором мечтали они с женой. А через три года от рака умерла и Мириам.

Он был теперь совершенно один, как оторванная кора дерева. Его наполняли лишь три чувства: вера, ярость и любовь к родине. Израиль заменил ему семью. Он жил местью за свою страну, местью всем арабам и антисемитам. И жаждал отдать жизнь ради сохранения этой страны.

Хар-Зион закончил втирать бальзам и, отложив флакон, посмотрел на себя в зеркало. «Хоть мое тело и в рубцах, я силен, – подумал он про себя. – Хоть наши тела и в рубцах, мы сильны. Ва'авареча ме варахеча умекалеха . Благословляю тех, кто благословляет вас, и проклинаю проклинающих вас».

Он кивнул и, повернувшись, стал одеваться.

Иерусалим

В голове у Лайлы не укладывалось, насколько случайно погиб отец. Ведь ничего бы, наверное, не произошло, если бы они не поехали отмечать ее день рождения в Иерусалим, если бы вернулись немного раньше, если бы не свернули в лагерь, если бы израильского солдата бросили где-нибудь в другом месте наконец. Впрочем, спасительным могло бы стать всего одно «если»: если бы отец не был таким добрым. Другой на его месте развернул бы машину и поскорее уехал. Но он, он просто не мог не помочь человеку в беде – и поплатился за это жизнью.

В лагерь беженцев Джабалия они въехали поздно ночью – отцу надо было что-то забрать из местной операционной. На обочине дороги в одном из отдаленных районов лагеря лучи автомобильных фар осветили нечто, по форме напоминавшее человеческое тело. Притормозив, они разглядели, что полунагой молодой мужчина лежит без сознания, одежда его изорвана, а лицо изуродовано до такой степени, что сложно определить человеческие черты. Отец остановил машину и подошел к неподвижному телу.

– Жив? – спросила мать.

Отец утвердительно кивнул в ответ.

– Израильтянин?

Снова кивок.

– Господи! – воскликнула мать.

Первая интифада в то время была в самом разгаре. Антиизраильские настроения в арабских странах резко усилились, а сектор Газа после разразившегося в декабре восстания вообще превратился в жерло ада. Когда и почему солдат попал сюда, неясно. Зато очевидно было одно: помогать ему в таких условиях – значило рисковать собственной жизнью; ведь палестинцев, сотрудничавших с израильтянами, ненавидели чуть ли не больше самих евреев.

– Пап, оставь его, – сказала Лайла. – С какой стати мы должны спасать какого-то израильтянина, если они нам никогда не помогают?

– Я врач, Лайла, и не могу оставить человека подыхать в грязи как собаку. Не важно, израильтянин он или нет.

Они уложили полуживого солдата в машину и повезли в операционную, где отец старательно промыл его раны и наложил компрессы. Солдат пришел в сознание и начал брыкаться и истошно орать.

– Возьми его за руку и постарайся успокоить, – попросил Лайлу отец.

Так она впервые дотронулась до израильтянина.

Сделав все, что было в их силах, они завернули солдата в одеяло, уложили обратно в машину и повезли к ближайшему израильскому контрольному пункту. Они едва отъехали от лагерного госпиталя, как два автомобиля вырвались из тьмы и, блокируя их со стороны, вытолкнули машину отца Лайлы на обочину.

– Боже, прошу, помоги нам! – в ужасе шептала мать.

Откуда взялись эти люди, как они узнали – да еще столь быстро – о благородном поступке отца, Лайла так и не выяснила. В ее память впились лишь отрывочные фрагменты той кошмарной сцены: бегающие фигуры с прикрытыми куфиями лицами, треск автоматной очереди, которую сквозь оконное стекло их машины в упор выпустили в израильтянина, и, конечно, отец, выволакиваемый из кабины под дикие крики «Радар! А'мее!» – «Предатель! Коллаборационист!». Мать попыталась помешать убийцам, но они с размаху ударили ее по голове, так что она упала без сознания.