Дунайские ночи (худ. Г. Малаков) - Авдеенко Александр Остапович - Страница 44

С первыми лучами солнца Сысой Уваров снова был в лодке. Поехал в город. Сделав свои Обычные покупки, он по дороге на пристань заглянул на почту, опустил в ящик письмо. Адресовано оно было в Явор, в монастырь, садовнику Петру Михайловичу Кашубе. На листке, вырванном из тетради, Сысой Уваров написал:

«Здорово, Петро! Низко кланяется тебе и шлет дунайский привет твой однокашник и кум Сысой Уваров. Живы мы пока и здоровы. Того и тебе желаем. Правда, ты не стоишь доброго слова. Уехал и как в воду канул. Почему не аукнешься? Неужто не тянет на родной Дунай? Неужто прикипел к каменным горам и праведницам? Если так, пропащий ты человек. Эх, Петра! Рыба кишит в Дунае, как чирва, сама в котел просится. С холодных стран прилетела всякая крылатая вольная тварь. Пеликаны на своих ходулях прохаживаются по мелководью, охотятся на плотву. На заре в плавнях трубят лебеди. В садах ветки гнутся от яблок, груш, айвы. На баштанах лопаются дыни-дубовки. Жаром горят кавуны. В бочонке пропиталась рассолом дунайская селедка…

Что, потекли слюнки, прихлебатель монашеский? Приезжай! Для тебя припас в холодной копанке белоголовую. Фу, умаялся уговаривать!

Жду. С тем и до свидания.

Сысой».

Между строк этого письма особым составом сообщалось главное: «Сегодня ночью вторая партия груза благополучно доставлена. «Дядя» известил: со дня на день я должен ждать гостя. Поживет у меня недели две, сделает свое дело и переедет к вам. Приготовьтесь! Пароль: «Говорят, вы хорошо лечите виноградную лозу, зараженную трутовиком». — «Лечат людей, а виноград, зараженный трутовиком, выкорчевывают и сжигают». Срочно подтвердите получение сего».

Шатров и Гойда точно установили и отметили на карте место, где был сброшен какой-то груз с чужого парохода «Бреге», — тихая дунайская протока, прикрытая с одной стороны необитаемым островком, с другой — глухими плавнями.

Глядя на реку чуть прищуренными глазами, Шатров подумал вслух:

— Интересно, какой еще «подарок» послали нам фюреры американской разведки?

— Разрешите нырнуть и посмотреть? — сказал Гойда и начал раздеваться.

— Васек, ты здорово преувеличиваешь свои возможности, — Шатров посмотрел на помощника и усмехнулся. — В этом месте Дунай так глубок и быстр, что дно его может прощупать только очень опытный ныряльщик в полном подводном снаряжении.

— Что же делать?… Давайте пригласим ныряльщика с аквалангом из Москвы или Севастополя.

— Долго ждать. Опасно терять время. Найдем здесь, в Ангоре.

— А разве он здесь есть?

— Есть. Да еще какой!… Неужели не слыхал о Капитоне Черепанове?

— Черепанов?… Нет, не слыхал.

— Удивительный человек. Здешний, с Лебяжьего острова. Рыбак. Сын русского помора, Ивана Черепанова, когда-то скитавшегося по Румынии и осевшего в гирле Дуная. Иван охотился, рыбачил. Женился на рыбачке Ладе. Через год у Лады и Ивана появился сын Капитон. В десять лет Капитон Черепанов потерял отца и попал к немцам-колонистам. Бездетным Раунгам понравился белобрысый пастушонок, они усыновили его, переименовали в Вильгельма. Совершеннолетнего Вильгельма, немца, подданого Румынии, мобилизовали в королевским румынский флот. В разгар войны он, как немец и лучший на флоте пловец и ныряльщик, был послан в секретное соединение «К», на север Италии в Доломитовые Альпы. В Вальдао, в закрытом бассейне, итальянцы, первые ныряльщики Европы, первые подводные диверсанты, передавали немцам свой боевой опыт. Через несколько месяцев Вильгельм Раунг и вся школа перекочевали в Венецианский залив, на остров… Да, я не сказал тебе самого главного: еще в самом начале войны Капитон стал членом патриотической подпольной организации «Романо».

— Он и теперь ныряет? — спросил Гойда.

— Когда нужно, то ныряет.

— Интересно!… Потомок беглого русского помора… Усыновлен румынскими немцами… Член подпольной организации «Романо». Боец секретного соединения «К»… Расскажите о нем подробнее, Никита Самойлович!

— Это длинная история. Но ты должен все знать о Дунае Ивановиче. Так вот!…

«Джулия» скользила по жемчужно-зеленой воде лагуны. На островах раскинулась Венеция — старинные дворцы и церкви, каменные щербатые улочки, шумные траттории, темные от времени и сырости дома, отраженные черным зеркалом каналов.

В лучах лунного света сверкала песчаная коса, отделяющая лагуну от Адриатики. Там, где она расчленялась проливами, вставали прямо из воды курортные городки Порто-Лидо и Порто-Маламоко.

Высоко проносились облака, то закрывая, то открывая круглый чеканный месяц. Его негреющий, пронзительный свет холодно поблескивал на чешуе еще живой, трепещущей рыбы, на кожухе мотора, стальных крючьях и стеклянных поплавках выбранной сети.

Чезаре Браттолини сидел на корме, чуть пошевеливая рулем, и, подгоняемый приливом к берегу, думал о море, о его богатствах, о своей бедности, о войне. Военный разбой всегда приносил людям беды, а они все еще дерутся, губят свои жизни, свой труд, теряют сыновей.

Кулаки Чезаре сжимаются. Как живые, предстают перед ним сыновья.

Джанни любил играть на гитаре, любил девушек, и они любили его, любил песни, любил море. А Муссолини сделал его пехотинцем и погнал в Абиссинию. Там все ему было чужое. Погиб. За что?

Леонардо ковал якоря и цепи, дворцовые решетки, похожие на черные кружева. Его оторвали от любимого дела, обучили метать огонь и погнали на далекий север. В ледяной степи на Дону он и сложил свою голову. А за что? Зачем ему холодная, чужая Россия, когда у него был солнечный Венецианский залив, Адриатика, Средиземное море?

Джузеппе, гондольер, не пошел по дороге старших братьев. Скрылся в Альпах, стал партизаном.

При мысли о младшем сыне на сердце старого рыбака потеплело.

— Салют, отец!

Отец?… Не может быть. Послышалось. Ни единой души вокруг. Только облака, луна, застывшая вода лагуны и темная Венеция на горизонте.

— Салют, отец! Добрый вечер!

Голос прозвучал сильнее, увереннее — зычный, чуть хрипловатый, как у Джузеппе и у всех людей, выросших на неспокойной морской воде.

Чезаре быстро обернулся.

Никого!

Но где-то близко, кажется за кормой, шумно дышал человек.

Санта Мария! Не болен, не пил вина. Никогда не боялся ни бурь, ни коричневых, ни черных рубашек, а теперь душа ушла в пятки.

— Спаси и помилуй!… — пробормотал Чезаре.

— Извини, товарищ Браттолини! Не хотел напугать. Здравствуй.

— Где ты?… Кто ты?… — помертвевшими губами шептал рыбак.

— Я тут, успокойся, пожалуйста.

До слез, до боли в глазах вглядывался Чезаре в лунные лагуны, но ничего не видел, кроме пучка морских маслянистых водорослей. Потом из воды показалась черная рука, схватила борт шаланды.

Чезаре хочет крикнуть, но губы не шевелятся. Запустить бы мотор, бежать — к островам, к берегу, к людям, но руки не слушаются.

— Браттолини, не бойся меня, я твой друг.

Исчезло то, что казалось водорослями, и Чезаре увидел лицо незнакомого человека. Молодое. Очень бледное. Приветливое.

— А я думал, рыба разговорилась. Дуролом! Чуть на тот свет не отправил ты старика.

— Виноват. У меня нет другой возможности повидаться с тобой, поговорить.

Обыкновенные слова, обыкновенный человек, хоть и в шкуре лягушки. С удивлением и любопытством смотрел Чезаре на черного с белым лицом ныряльщика и вспоминал, что слышал о людях-лягушках.

В самом центре Венецианской лагуны, на крохотном островке, поднимался серый, обнесенный каменной стеной, древний монастырь Сан-Джорджо-ин-Альга. Долгое время он был необитаем. Недавно, весной, по Венеции прошел слух, распространенный властями: в монастыре создан госпиталь для выздоравливающих раненых. Но рыбаков не проведешь, они скоро узнали правду. Оказывается, в монастыре поселились люди-лягушки. По ночам они шныряют по всей лагуне, пугают ночных купальщиков на курорте Порто-Лидо. Греются в холодный день на солнышке, как тюлени, на безлюдных песчаных отмелях косы. Вечерами озоруют в канале Гранде, под «Мостом вздохов», у причалов портовой мельницы и овощного рынка, у набережной Дворца дожей.