Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт) - Твен Марк - Страница 2

Я поспешно стряхнул его с себя, а он упал прямо на свечу и, прежде чем я успел пошевельнуться, весь сморщился и обгорел. Я знал и сам, что это было страшно дурное предзнаменование и что гибель паука принесет мне несчастье. Это меня до такой степени расстроило, что я чуть не разодрал на себе одежду. Правда, что я тотчас же встал и трижды обошел вокруг комнаты по одним и тем же следам, каждый раз осеняя себя крестом, а затем перевязал клок своих волос ниточкой, чтобы обезопасить себя таким образом от ведьм. Тем не менее я все-таки не мог чувствовать себя совершенно спокойным. Это помогает, когда вместо того, чтобы приколотить найденную лошадиную подкову над дверьми, ее потеряешь, но я никогда не слышал, чтобы можно было подобным же образом предотвратить несчастье после того, как случится убить паука.

Дрожа всем телом, я уселся опять на стул и достал себе трубку, собираясь курить. В доме теперь стояла мертвая тишина, и вдовушка никоим образом не могла узнать о моей проделке. Но вот, по истечении долгого времени, я услышал, как часы где-то далеко в городе начали бить: бум, бум, бум… Они пробили двенадцать раз, и затем все опять стихло и даже стало как будто тише, чем прежде. Вскоре после того я услышал, как внизу, в темноте, в чаще деревьев хрустнула ветка, и, затаив дыхание, стал прислушиваться. Тотчас же после того раздалось оттуда кошачье мяуканье: «Мяу-мяу!..» «Ну, это ладно», — сказал я сам себе и тотчас же ответил в свою очередь: «Мяу-мяу!..» — по возможности мягким и нежным тоном, потушил свечу, вылез из окна на крышу сарая, потихоньку скатился по ней, спрыгнул наземь и пробрался в чащу деревьев. Там, действительно, я увидел поджидавшего меня Тома Сойера.

Глава II

Мы шли на цыпочках между деревьями, направляясь к дальнему концу сада и пригибаясь так, чтобы ветки не цеплялись нам за головы. Проходя мимо кухни, я споткнулся о корень какого-то дерева и упал, причем наделал, разумеется, малую толику шума. Мы прилегли к земле и лежали совершенно неподвижно. Джим, рослый негр девицы Ватсон, сидел как раз в дверях, на пороге. Мы различали его совершенно явственно, так как в кухне горела свеча. Он встал, вытянул шею, молча прислушивался с минуту и затем спросил:

— Кто там?!

Не получая ответа, он снова начал прислушиваться, а потом вышел на цыпочках из кухни и остановился как раз в промежутке между мною и Томом. Мы были от него так близко, что чуть не дотрагивались до него. В течение нескольких минут, показавшихся мне очень долгими, не слышно было ни одного звука, а между тем мы все трое почти касались друг друга. Как раз в это время у меня зачесалось возле щиколотки, но я не осмелился почесаться. Вслед за тем у меня страшно засвербило возле уха, а потом на спине, как раз между плечами. Мне казалось, что я просто-напросто умру, если вздумаю удержаться дольше. Кстати, мне доводилось замечать не раз впоследствии за собою это свойство: как толь ко находишься в приличном обществе или на похоронах, пытаешься уснуть, не чувствуя к этому особенной охоты, — короче говоря, каждый раз, когда чесаться совсем некстати, непременно ощущается позыв к этому чуть ли не в тысяче местах. Вскоре, однако, Джим прервал молчание и спросил:

— Кто же ты такой? Где вы?! Разорви пес моих кошек, если я не слышал здесь что-то такое! Ну, ладно! Я уже знаю, что сделаю! Я сяду вот здесь и стану слушать, пока не услышу что-нибудь опять.

Тотчас же по возвращении Тома мы продолжали свой путь по тропинке, обогнули садовый забор и постепенно взобрались по крутому склону холма на самую вершину. Том рассказал мне при этом, что снял с головы Джима шляпу и повесил ее на сучке того самого дерева, под которым спал негр. Джим при этом слегка зашевелился, но не проснулся. Впоследствии Джим уверял, что ведьмы его околдовали, при вели его в состояние невменяемости и разъезжали на нем по всему штату, а затем снова усадили под де ревом и, чтобы устранить все сомнения, повесили его шляпу на сук. На другой день, повторяя этот рассказ, Джим добавил, что ведьмы съездили на нем в Новый Орлеан, и после того, с каждым новым пересказом, все более расширял область своих странствований. Под конец выяснилось, что ведьмы ездили на нем по всему свету, замучили его чуть не до смерти, жесточайше намяли ему спину. Понятное дело, что Джим ужасно этим возгордился. Дело дошло до того, что он почти не удостаивал других негров своим вниманием. Они приходили иногда за несколько верст по слушать его похождения, и он стал пользоваться в их среде необыкновенным уважением и почетом. Совершенно чужие негры стояли иной раз возле забора, разинув рты, и глядели на Джима, словно на какое-то чудо. Когда стемнеет, негры, сидя возле огонька на кухне, всегда толкуют между собой про колдунов и ведьм. Если кто-нибудь заводил такой разговор и пытался выказать себя по этой части сведущим человеком, Джиму стоило только войти и сказать: «Гм, разве вы знаете что-нибудь о волшебстве?» — и словоохотливый негр, словно кто-нибудь закупорил ему горло пробкой, тотчас же умолкал, а затем потихоньку стушевывался в задние ряды. Джим просверлил дырочку в пятицентовой монете и, продев в нее шнурок, носил монету постоянно на шее, объясняя, что это талисман, собственноручно переданный чертом, объявившим, что можно лечить им от всех болезней и, в случае надобности, вызывать колдунов и ведьм. Для этого следовало произнести только маленькое заклинание, которое он держал, разумеется, в секрете. Негры собирались к Джиму со всей округи и отдавали ему все, что у них имелось, только для того, чтобы поглядеть на эту пятицентовую монету, но ни под каким видом не соглашались до нее дотронуться, зная, что она побывала в руках у самого дьявола. Джим, в качестве слуги, пришел в полную негодность: до такой степени он сделался надменным и тщеславным после того, как лично повидался с чертом и возил на своей спине ведьм.

Взобравшись на самую вершину холма, находившегося позади дома госпожи Дуглас, мы окинули взглядом деревушку, лежавшую внизу, и заметили три или четыре огонька, мерцавших в окнах домов, где, вероятно, имелись больные. Звезды над нами сияли еще ярче этих огоньков, а внизу, за деревней, протекала река, шириной в целую милю, величественная и спокойная. Спустившись с холма, мы разыскали Джо Гарпера, Бена Роджерса и еще двух или трех мальчиков, поджидавших нас в старой заброшенной кожемятне. Отвязав лодку, мы сели в нее и спустились вниз по реке, приблизительно на две с половиной английских мили, до глубокой впадины нагорного берега.

Причалив там, мы сошли на берег и дошли до места, поросшего кустарником. Том взял со всех мальчиков клятву не выдавать его тайны, а затем провел нас сквозь самую густую чащу к пещере, находившейся в холме. Там мы зажгли свечи и про ползли на руках и коленях приблизительно шагов с полтораста сквозь низенький узенький проход. Затем этот подземный коридор сделался выше, так что можно было идти уже стоя. Том принялся заглядывать в разные боковые его ходы. Вскоре он нагнулся и исчез в стене, где никто посторонний и не заметил бы существования отверстия. Пришлось пробираться несколько десятков шагов опять по узкому коридору, а затем мы вошли в довольно обширное помещение, мглистое, сырое и холодное. Там мы остановились, и Том обратился к нам со следующим заявлением: «Теперь мы составим шайку разбойников, которая будет именоваться шайкой Тома Сойера. Каждый, кто хочет присоединиться к ней, должен присягнуть на верность товарищам и подписаться под этой присягой собственной своей кровью!» Том вытащил из кармана лист бумаги, на котором была написана присяга, и прочел ее нам вслух. Каждый мальчик принимал на себя клятвенное обещание стоять за шайку и не выдавать никогда ее тайн. Если кто-нибудь нанесет оскорбление мальчику, принадлежащему к шайке, обидчик и его семья немедленно должны быть умерщвлены тем из разбойников, кому это будет предписано атаманом. Получившему такое предписание воспрещается есть и спать до тех пор, пока он не умертвит намеченных жертв и не вырежет у них на груди крест, долженствовавший служить условным отличительным знаком шайки Тома Сойера. Лицам, не принадлежавшим к шайке, запрещалось пользоваться этим клеймом. Против виновного возбуждалось на первый раз судебное преследование, а в случае повторения он приговаривался к смерти. Если бы кто-либо из членов шайки осмелился раз гласить ее тайны, его ожидала страшная участь. Клятвопреступнику сперва перерезали бы горло, а затем сожгли его труп и рассеяли его пепел по ветру, вычеркнули бы его имя собственной кровью из списка разбойников и никогда больше о нем не вспоминали, иначе как с самыми ужасными проклятиями. Лучше же всего признавалось не вспоминать вовсе об изменнике и предать его имя вечному забвению.