Люси. Истоки рода человеческого - Джохансон Дональд - Страница 32

Мне нравилось жить и работать в лагере. По мере сил я старался приносить пользу: вел учет продовольствия, чинил старые механизмы, отмечал на карте находки, занимался всякого рода писаниной. Я прошел хорошую школу определения плио-плейстоценовых млекопитающих и, что не менее важно, начал понимать основные принципы организации полевых исследований — роль Кларка как начальника и Экка как его заместителя, стиль их руководства, многие детали, которые следует учитывать в работе. Я внимательно приглядывался к Экку и вскоре оценил его удивительные качества. Он сочетал в себе бездну практических знаний, не имевших ничего общего с его специальностью — изучением ископаемых низших обезьян, и использовал их так умело, что в лагере никогда не иссякали запасы пищи, местные рабочие были жизнерадостны и трудолюбивы, а усилия ученых прекрасно скоординированы. Не менее пристально присматривался я и к Кларку. Когда мое трехнедельное пребывание подошло к концу, я вспомнил, что за все время ни разу не взял в руки лопату — хотя по первоначальному замыслу меня приглашали именно как археолога.

— Вы хорошо поработали, — сказал мне Кларк, когда мы с ним сидели в самолете, взявшем курс на Преторию и Йоханнесбург. — Вы здесь кое-чему научились, не так ли?

— Еще бы!

В Южной Африке, как и в Найроби, опять-таки благодаря Кларку, я получил возможность взглянуть на коллекции ископаемых остатков, на те самые находки, которые Брум собственноручно извлекал из брекчии пещер Стеркфонтейна и Кромдрая. На один из черепов — знаменитую «миссис Плез» — я смотрел почти с благоговением. Это был образец Australopithecus africanus, отличавшийся великолепной сохранностью. Я взял череп, потрогал пальцами многочисленные швы между мелкими костными фрагментами, собранными четверть века назад умелыми руками самого Брума. И я снова спросил себя, доведется ли мне когда-нибудь сделать нечто подобное? Я разглядывал находки Робинсона, огромную коллекцию Дарта из Макапансгата — легендарные открытия легендарных людей. Вот они все передо мной — сотни ископаемых костей. До этого момента я как-то не понимал, насколько обширны южноафриканские материалы. Правда, в большинстве своем они состояли из челюстей и зубов, но ведь именно это и было моей специальностью. По договоренности с Хоуэллом я занялся их анализом. Предложенная мной система кодирования отлично работала. Мы собрали огромное количество данных и решили на их основе написать в будущем году совместную статью. Но мы так и не сделали этого — были настолько заняты, что на статью уже не хватило времени.

Я уехал из Южной Африки с живым ощущением реальности австралопитеков, которого прежде никогда не испытывал. Десятки челюстей и сотни зубов, просмотренных мною, как бы воскресили их владельцев. Я смог отчетливо видеть характер стертости зубов — небольшие плоские участки, образовавшиеся на их поверхности в процессе жевания один или два миллиона лет назад, сохранились в окаменевшем виде с точностью, недостижимой при изготовлении гипсовых отливок. Благодаря этим стершимся зубам особи, которым они принадлежали, явились передо мной во плоти и крови — жующими и переваривающими пищу.

Мне, так же как Хоуэллу и в свое время Бруму и Робинсону, было ясно, что существуют две разновидности австралопитековых. Я начал улавливать, каким образом особенности зубов, челюстей, формы черепа и мест прикрепления мышц сочетаются с массивным или грацильным типом. Установить принадлежность отдельного зуба не всегда возможно; у некоторых зубов диапазоны изменчивости величины и формы, свойственные двум типам, даже несколько перекрываются. Однако весь комплекс признаков делает различие совершенно ясным. У массивного типа более мощные челюсти; моляры крупнее, шире и с более толстым слоем эмали; отчетливо выражены премоляры; сильно развита жевательная мускулатура; на голове костный гребень, служащий для прикрепления мышц. Все эти признаки, вместе взятые, говорили об одном — о мощном развитии жевательной функции у массивных австралопитеков. Судя по всему, Australopithecus robustus специализировался на грубой растительной пище: корнях, почках, стеблях. Грацильные австралопитеки были менее приспособлены к ней.

Именно к этому выводу пришел Робинсон десять с лишним лет назад в знаменитой монографии о зубах австралопитековых. Теперь я своими глазами убедился, что он прав. Я уезжал, искренне восхищаясь работой этого исследователя — не только убедительностью его логических построений, но и скрупулезностью в описании отдельных находок. Будучи учеником Хоуэлла, я привык высоко ценить точность изложения. На мой взгляд, робинсоновские описания ископаемых остатков можно считать образцовыми. Находясь в Африке, я решил, что если когда-нибудь мне удастся самому найти окаменелость, то при ее описании я использую «модель» Робинсона.

Вернувшись в Омо, я попытался проверить свои впечатления на Кларке.

— Вы знаете, эти массивные моляры выглядят как бы продолжением грацильных. Те же зубы, только с более выраженными признаками.

— Угу.

— Со временем они увеличиваются и делаются более специализированными.

— Так, так.

— Тогда, может быть, это адаптация, которая начинается у грацильных типов и продолжается у массивных?

— Вполне возможно.

— Постепенно они становятся все крупнее и, наконец, превращаются в «массивные».

— Может быть.

— Но если africanus превращается в robustus, то разве может он быть одновременно предком Homo habilis?

Кларка трудно было загнать в угол. Я настаивал: «Как мы сможем это объяснить?».

— Со временем.

— Нужны новые данные?

— Новые находки.

— Но мы только что просмотрели огромную коллекцию.

— Они плохо датированы.

— Но ведь мы знаем, что robustus моложе.

— Насколько моложе? — спросил Кларк. — Вы можете это сказать? А я должен знать точно. Мне нужны новые находки, лучшей сохранности, с хорошими датировками и из других мест.

— Мне кажется, нам всегда будут нужны новые находки.

— Угу.

На протяжении всей зимы я продолжал заниматься в аспирантуре и работать над диссертацией, а лето 1971 года снова провел в Омо. К концу полевого сезона я стал неплохо разбираться в плио-плейстоценовых млекопитающих и хорошо понял, с какими трудностями связана разработка стратиграфии геологически сложных районов и точная датировка. Моя квалификация «охотника за окаменелостями» значительно возросла, и пару раз я нашел даже остатки гоминид.

Кое-что я узнал и о подводных камнях, подстерегающих комплексные экспедиции. У французов все было не так, как у американцев: и финансирование экспедиции, и поддержка со стороны посольства, и отношение к работе.

Первоначально оба исследовательских лагеря находились друг от друга на значительном расстоянии. Но после смерти Арамбура Коппанс предложил Хоуэллу передвинуться ближе к французской территории и начать работу на небольшом участке в ее северном конце. Теперь от французов нас отделяла дорога, ведущая к реке; ее стали называть ДМЗ[7] — этот рубеж запрещалось переходить при поисках ископаемых.

Экк рассказывал, что до моего приезда в Омо французы относились к американцам чуть ли не как к «публике второго сорта». Это бесило его. Он вспоминал, например, историю с посадочной площадкой. Каждый год, приехав на место, американцы первым делом начинали заниматься ее сооружением. В течение трех дней они вручную с помощью ножей выкорчевывали растущую пучками траву на полосе шириной в полсотни футов и длиной в полмили. Это был тяжелый, изнурительный труд, но он был необходим, так как иначе пропеллер сдувал пыль в промежутках между пучками и дорога делалась настолько ухабистой, что можно было запросто поломать крыло самолета. Каждый год американцы стоически расчищали площадку, а французы, едва она была готова, тотчас начинали ею пользоваться — «даже не поблагодарив нас, — рассказывал Экк. — Это-то меня больше всего и злило. Я был тогда как бешеный».