Комната - Набоков Владимир Владимирович - Страница 1

Набоков Владимир

Комната

Владимир Набоков

Комната

На перевод "Евгения Онегина"

Переводы с английского

Поэзия непереводима

Чтобы сказать это, не обязательно быть Набоковым. Впрочем, он это тоже сказал. Переводя стихи, приходится, по словам Набокова, "выбирать между рифмой и разумом". И все же стихи переводят и переводить будут. Почему, зачем? Недоуменье взяло. Ну, прежде всего, затем что хочется. И не только переводчику, читателю тоже. Обидно же раз за разом слышать: "Ах, Джон Донн! Ах, Басё!" - и в глаза ни того ни другого ни разу не увидать. Можно, конечно, засесть за изучение английского (японского, польского, немецкого) языка. Да все как-то недосуг. Со своим бы управиться. Вот и читаешь переводы.

Это что касается потребностей читателя. А что требуется от переводчика? Задача его, как я себе представляю, в том, чтобы по возможности точнее, "ближе к тексту", передать звучание и мысль, "рифму и разум" (ну и ритмическое построение тоже, но это не самое сложное). Передать и то и другое в безупречной полноте по понятным причинам невозможно. Случаются, конечно, удачи, но они редки. Один из лучших известных мне примеров дан самим Набоковым в последних строках его английской поэмы "An Evening of Russian Poetry" ("Вечер русской поэзии"):

Bessonnitza, tvoy vzor oonil i strashen;

lubov moya, otstoopnika prostee.

(Insomnia, your stare is dull and ashen,

my love, forgive me this apostasy.)

Впрочем, это, боюсь, нельзя по чистой совести причислить к переводам как таковым - тут все, скорее, было продумано заранее.

В итоге переводчику приходится сочинять нечто компромиссное.

Совсем уходить куда-то далеко от звучания и ритма - перед собой стыдно, да и перед отечественным читателем тоже, ведь он, как ни крути, еще со времен Жуковского, если не с более ранних, приучен к рифмованным переводам рифмованных стихов и навряд ли в обозримом будущем согласится с Набоковым в том, что "единственная цель и оправдание перевода - дать наиболее точные из возможных сведения, а для этого годен лишь буквальный перевод, причем с комментарием".

Уходить же совсем от смысла стыдно перед любимым автором - любимым, потому что без любви ничего хоть сколько-нибудь путного не родишь - и, опять же, перед собой. Есть еще третий путь, коим и Пушкин хаживал - сочинить, сохраняя дух переводимого произведения, нечто свое. Но это уже другая история. В этой публикации им пошел Григорий Кружков ("На перевод набоковского "На перевод `Евгения Онегина' "), который как переводчик стихов ни в каких рекомендациях давно уже не нуждается.

Что получается в итоге? Если не "скончавшийся под пыткой автор", то "обманутый читатель" - обманутый в той или иной мере. И каков же выход, если он вообще существует? Да вот именно тот, который предлагает эта публикация. Свод переводов. Каждый из которых дает что-то свое - и по части музыки, и по части смысла. Все вместе они образуют то, что какая-то из филологических наук именует "логическим полем" переводимого сочинения. А дальше уж пусть читатель разбирается, кто прав, кто виноват.

Собственно говоря, идея, лежащая в основе того, что предпринимает в очередной раз "Иностранная литература", не нова. Еще в 1994 году (есть, возможно, примеры и более ранние, но мне они неизвестны) издательство "Интербук" выпустило книжку "Гамлет" в русских переводах XIX-XX веков", которая, так и оставшись невостребованной, и поныне встречается мне на полках книжных магазинов. А в 1998-м сразу два питерских издательства "Терция" и "Кристалл" издали совместно свод переводов "Сонетов" Шекспира. Сколько нашли каждого, столько и напечатали (там, кстати, и два набоковских имеются). Все в этих книжках хорошо, кроме одного - оригиналы отсутствуют. Вот этот-то пробел журнал и восполняет. Сначала и прежде всего оригинал - а уж там и переводы.

О сравнительном качестве переводов я распространяться не буду, полагая, что читатель сам способен выбрать то, что ему больше по душе. Я лучше скажу несколько слов о связи тех двух стихотворений, переводы которых здесь напечатаны, с жизненными и творческими обстоятельствами их автора, Владимира Набокова.

Комнаты

Тема жилища, пристанища, была для Набокова, особенно раннего - начиная с "Машеньки" и кончая "Даром" или, быть может, "Пниным", - одной из главных. Собственно, не столько как Тема, сколько как краска, постоянный мотив существования. Дом утрачен, заменить его, возместить утрату невозможно, и тем пристальнее вглядываешься в подставные, промежуточные обиталища - в камушки, брошенные поперек Леты для удобства перехода на тот берег. Еще в 1926-м - в год "Машеньки", с которой Набоков начался как прозаик, он пишет стихотворение "Комната", ныне соседствующее в англоязычных библиографиях, а иных, сколько-нибудь полных, пока не существует, с другим, американским, написанным без малого двадцать пять лет спустя стихотворением "The Room", которое печатается здесь вместе с переводами оного.

Что касается обиталищ, жизнь в Америке мало чем отличалась от жизни в Европе. Например, в 1964 году Набоков, человек уже вполне обеспеченный, отвечает интервьюеру "Плейбоя", спросившему, почему он за более чем двадцать лет не осел в Америке, не обзавелся жилищем, так: "Главная причина, коренная причина, я думаю, в том, что никакому окружению, не повторяющему в точности моего детства, было бы не по силам меня удовлетворить. Найти точное соответствие своим воспоминаниям мне все равно не удастся - так зачем же бередить себе душу безнадежными приближениями? Есть еще несколько причин особого рода: фактор стремительного движения, например привычка к стремительному движению. Я с такой силой вылетел из России... что так с тех пор и качусь... Несколько раз я говорил себе: "Вот хорошее место для постоянного дома" - и немедля слышал грохот обвала, уносящего сотни отдаленных мест, которые я уничтожил бы самим актом поселения в одном определенном уголке земли. И наконец, меня не очень интересует мебель - столы, стулья, лампы, ковры и все прочее - наверное потому, что мое роскошное детство научило меня с насмешливым неодобрением воспринимать любую слишком рьяную привязанность к вещественному богатству". Ощущение то ли необходимости постоянного движения, то ли обреченности на него, которым проникнут "Пнин", видимо, оставалось неизменным и у Набокова. Вот и в интервью 1972 года он говорит о "более чем двухстах мотельных комнатах и арендуемых домах, разбросанных по сорока шести штатам".

Читая две набоковских "Комнаты" параллельно, поневоле принимаешься искать в них переклички. Сама тождественность названий не может быть случайной - у этого автора случайностей не случается. И, разумеется, находишь: лампу, картину на стене, зеркало, кресло. Чтобы облегчить читателю задачу самостоятельных разысканий, приведу первую из "Комнат" целиком:

Вот комната. Еще полуживая,

но оживет до завтрашнего дня.

Зеркальный шкап глядит, не узнавая,

как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,

знакомлюсь вновь с причудами ключей;

и медленно вся комната трепещет,

и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участью

в моем существованье, каждый звук:

скрип ящика, своею доброй пастью

пласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,

стук по ночам - отмщенье за сквозняк;

возня мышей, их карликовый грохот,

и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;

как на воде за кругом круг, идет

и пропадает, и опять я чую,

как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Все тихо. На перину

свет падает малиновым холмом.

Все хорошо. И скоро я покину

вот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,

но пригляжусь, и грустно станет мне:

никто здесь не полюбит, не запомнит