На затонувшем корабле - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 25

В то же время его душила злоба: генерал Отто Ляш не смирился, о нет. Он хоть сегодня был бы рад начать подготовку к новой войне с русскими коммунистами. И чем скорее кончит войну Германия, тем скорее она сможет снова воевать.

Ляш вызвал к себе начальника штаба фон Зюскинда.

— Дорогой полковник! — торжественно начал генерал. — Надеяться на чудо могут только враги Германии. Озарения фюрера больше меня не устраивают. Я принял решение — сложить оружие. Время работает не на нас, оно пожирает нас.

Как только офицеры узнали о решении коменданта, в штабе поднялся переполох, все встало вверх дном. В штабе суетились, рвали и жгли документы. Непрерывно работали спускные клапаны ватерклозетов — штабные чины прятали концы в воду.

Никто не думал об обороне. Офицеры лихорадочно упаковывали свои пожитки. Каждый думал только о себе. Бои на улицах города ещё продолжались, но штаб ими уже не руководил.

Наступили последние часы обороны Кенигсберга. После каждого удара советской артиллерии по укреплённым домам немецкие солдаты и офицеры бросали оружие, сдавались в плен.

Около девяти часов в подземелье коменданта крепости появились советские парламентёры во главе с начальником штаба одной из дивизий полковником Яновским.

Не успели закрыться за ними двери, как длинная фигура «пожарного генерала» с кобурами у пояса неожиданно возникла перед часовым, охранявшим дверь комендантского пункта. Часовой преградил ему вход и вызвал дежурного офицера.

Фидлера к генералу Ляшу не допустили.

— Генерал Ляш — предатель! — истошно вопил Фидлер, размахивая пистолетами. — Я уполномочен расстрелять всех изменников вместе с комендантом крепости. Я уничтожу всех, я запрещаю капитулировать!..

Покричав, Фидлер ушёл.

По требованию полковника Яновского Отто Ляш в своей подземной комнате подписал документы. В двадцать один час тридцать минут приказ разослали командирам частей.

Офицерам и солдатам кенигсбергского гарнизона гарантировалась жизнь, сохранение личного имущества, питание, медицинская помощь раненым, достойное солдат обращение. Ночью десятого апреля пленные офицеры штаба во главе с Отто Ляшем шли по горящим улицам города в штаб советского командования под охраной советских автоматчиков.

В брошенном подземелье ветер гонял по коридору обрывки бумаг, раскачивал на стене в комнате генерала Ляша портрет человека с выпученными глазами и чёрным пятном усиков. А на столе из-под цветной попонки сиротливо выглядывал забытый фарфоровый кофейник.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ

Только на четвёртые сутки удалось супругам Хемпель покинуть дом Готфрида Кунце.

Супруги Хемпель шли по улице, где все напоминало о жестоких схватках. Вот перевёрнутые взрывом зеленые вагоны узкоколейки; маленький паровоз-кукушка стоял вертикально, словно собачка на задних лапах. Разрушенные горящие дома, изувеченные, вверх колёсами, трамваи, неубранные тела убитых. В городе пылали пожары. Клубы густого чёрного дыма плотной завесой закрывали небо. Коричневая пыль медленно оседала на улицах, на обнажённых деревьях, на лицах прохожих… Люди задыхались от едкого тумана, от него першило в горле и выступали на глазах слезы.

Из окон, дверей и балконов торчали самодельные белые флаги, на древке от половой щётки болтались простыня, салфетка, просто носовой платок. Белые флаги были водружены и на уцелевших домах. «Сдаёмся» — кричали они со всех сторон. «Мы сдаёмся! Пощадите!»

Совсем нелепо выглядели сегодня рекламные тумбы с цветными афишами.

Не успели отгреметь выстрелы, а на улицах разрушенного города появились беженцы. Люди, понурившись, уныло брели в поисках жилища. На их лицах застыли отчаяние и покорность. Трудно понять, что руководит ими: бесконечные потоки горожан шли навстречу друг другу — одни покидали негостеприимные места, другие искали там пристанища.

Переселенцы тащили на самодельных тележках уцелевший от бомбардировки и пожаров домашний скарб. Здесь и маленькие арбы, тачки, карликовые телеги, просто ящики на железных колёсиках. Среди убогих самоделок крытые цветным дерматином детские колясочки выглядели аристократически.

Гружённую скарбом телегу тащили за дышло двое взрослых. Подростки толкали сзади, девочка, уцепившись одной рукой за юбку матери, другой прижимала куклу.

В уличном потоке преобладали женщины, дети, старики. Одежонка на переселенцах небогатая, старая и какая-то однообразно-серая. Зато все, от мала до велика, тщательно кутали шеи чем-нибудь тёплым: платком, обрывком пледа, а то и просто тряпкой. Небритые мужчины в каскетках с матерчатыми козырьками тащили на спинах узлы. У многих на поясах болтались алюминиевые котелки.

Увидев на улице советского офицера, они снимали кепи и вежливо кланялись.

В сером, неприглядном потоке выделялись чопорной чистотой черно-белые монахини с постными лицами и дородные ксендзы с белыми круглыми воротничками.

Профессор заметил в небольшой нише дубовую дверь, украшенную вычурной резьбой. Это была превосходная старинная работа. Посередине бронзовый орёл держал в лапах тяжёлое кольцо, а по краям переплетались фантастические цветы. Наличники по сторонам двери изображали полуобнажённых бородатых воинов со средневековым оружием. Наверху — герб Кенигсберга, внизу — затейливый орнамент и ощеренные львиные морды.

— Дверь — настоящее произведение искусства, а домишко невзрачный, — сказал профессор жене, — дешёвые квартирки с удобствами под лестницей. Однако, — добавил он, приглядевшись к старому дому с бельведером, орнаментированным в стиле барокко, — если фасад очистить от пыли…

Он оживился и, проворно вынув из кармана небольшое увеличительное стекло в янтарной оправе, с которым никогда не расставался, принялся с интересом исследовать лапы бронзового орла.

Дверь с шумом распахнулась. Профессор едва успел отскочить в сторону. Его глазам представилось странное зрелище: несколько разгорячённых полуодетых женщин изо всех сил удерживали высокого толстяка. Лицо у него наглое, упитанное, волосы спутаны, он шумно дышал, раздувая широкие ноздри. На нем был поношенный короткий пиджак, явно с чужого плеча, и штаны, отвисшие сзади, протёртые на коленях. На ногах — большие башмаки.

Грязно ругаясь, толстяк старался вырваться, но женщины не уступали. Они крепко держали его за руки, за одежду. Когда мужчина повернулся, профессор узнал его. Это был штурмбанфюрер Эйхнер.

— Вот погоди, русские вырвут твой поганый язык, — кричала молодая простоволосая женщина, — многих ты заставил страдать! — Одной рукой она держала нациста, другой старалась застегнуть кофточку.

— Этот негодяй орал на всех перекрёстках: «город неприступен», и доносил в гестапо на тех, кто хотел вовремя эвакуироваться, — голосила старуха с синим мясистым носом. — Он наш сосед, я помню всех, кого он погубил. Есть ли после этого бог?

Штурмбанфюрер изо всех сил старался высвободиться. Он лягался, бодался, но все напрасно.

— Офицер, русский офицер! — закричала женщина в полосатом платке, наброшенном на голые плечи. — Он поджёг наш дом. Это наци, гитлеровец: арестуйте его!

— Помогите, помогите, он вырывается! — пронзительно завопила старуха.

Профессор Хемпель хотел вмешаться, но фрау Эльза крепко держала мужа.

Несколько вооружённых советских солдат и офицеров с красными повязками на рукавах, проходившие на дальнем перекрёстке, остановились прислушиваясь.

— Скорее, скорее! — кричала простоволосая женщина, с трудом удерживая разъярённого эсэсовца.

Патруль приблизился.

— Что здесь происходит? — по-немецки, с твёрдым славянским акцентом спросил офицер.

Штурмбанфюрер мгновенно перестал сопротивляться и волком посмотрел на автомат. Женщины наперебой объясняли:

— Он национал-социалист.