Нумизмат - Сартинов Евгений Петрович - Страница 48

— Я ей так и сказала, но она не уходит. Одета прилично.

— Ну хорошо, веди! — раздражённым тоном велел профессор, а сам подумал: «Кто бы это ни был, потребую, чтобы пришла завтра. Черт знает что! И большевики, и нэпманы — все считают себя хозяевами жизни и приходят на приём, когда им заблагорассудится!»

Раздражение Мезенцева можно было понять. Хотя петербургское руководство большевиков благоволило к профессору и охотно пользовалось его услугами, но бесцеремонность, свойственная этой хамоватой публике, всегда коробила старого врача. В своё время он врачевал даже членов императорской фамилии и привык к совсем иным манерам и нравам. А тут ещё этот новый класс буржуев-нуворишей… У Мезенцева сложилось впечатление, что те спешили успеть все: разбогатели и теперь, как свиньи в луже, желают купаться в роскоши и разврате. Болезни новых господ происходили от чрезмерной похоти, обжорства и страха потерять все это.

Несмотря на своё раздражение, профессор встал, когда в кабинет вошла женщина. Одета она была по нынешней моде: короткое синего цвета платье чуть прикрывало колени, свободный покрой не обозначивал талии, на голове круглая шляпка без полей, но с синей ленточкой в тон платью. Пожалуй, выбивалась из этого стиля Коко Шанель только сумочка в руках дамы — она казалась для неё слишком большой. Профессор сразу определил возраст посетительницы: около пятидесяти. Чувствовалось, что женщина когда-то была очень хороша собой, высокого роста, с красивой фигурой, волосы коротко стрижены.

— Добрый вечер, сударыня. — Раздражение профессора проявилось только в некоторой сухости голоса, сказывался врождённый такт и воспитание истинного интеллигента. — Я сожалею, но приём на сегодня у меня закончен, но я мог бы принять вас завтра с утра.

— Я знаю, что вы закончили приём, поэтому и пришла, — довольно резким тоном оборвала его посетительница. Усевшись в кресло, она закинула ногу на ногу и спросила у ошеломлённого врача: — Вы меня не узнаете, Павел Николаевич?

Профессор машинальным жестом включил настольную лампу, всмотрелся в лицо женщины. Глаза его расширились.

— Боже мой! Лизавета Викентьевна, княгиня!…

— Давайте без титулов, доктор. По нынешним временам это не актуально.

— Да-да, вы правы! — закивал головой врач. Стремительно выскочив из-за стола, он подбежал к двери и закрыл её на ключ.

Гостья с усмешкой наблюдала за действиями хозяина дома.

— Что, по-прежнему опасаетесь бурного темперамента Нины Андреевны? — спросила она.

— Нина Андреевна умерла в восемнадцатом, от испанки.

— Извините, я не знала.

— Сейчас у меня другая жена, ребёнку два года, — пояснил профессор, усаживаясь за стол. Он пододвинул гостье коробку папирос: — Вы по-прежнему курите?

— Да, старые привычки, знаете ли, трудно изживаются.

Закурив, Щербатова похвалила табак.

— Хорошее зелье, давно я не курила ничего подобного.

Княгиня смаковала каждую затяжку, а Мезенцев с горечью думал о том, что время делает с людьми. Когда-то у него с этой женщиной был потрясающий роман! Начался он в девятьсот шестом, княгиня тогда уже овдовела, Мезенцев же был молод, благополучен и популярен как врач. Высокого роста, худой, но очень подвижный, он производил на дам неотразимое впечатление своим чуть демоническим лицом: большие тёмные глаза, высокий лоб, небольшая бородка эспаньолкой. Пришла как-то на приём к нему и княгиня Щербатова. Ей было уже за тридцать, но хороша она была необыкновенно: божественная фигура, чистая белая кожа, короткий, чуть вздёрнутый носик и необычные глаза цвета тёмного уральского малахита. Тогда он, помнится, нашёл у неё только лёгкое переутомление да дамский психоз, типичный для одиноких женщин.

— Вам надо на время забыть про все коммерческие дела, куда-нибудь съездить, например, в Париж, летом — в Ниццу. Ну и… выйти замуж или хотя бы завести любовника.

Смех княгини прозвучал серебряным колокольчиком. Она откинулась назад, раскинула свои дивные руки на спинку дивана и, отсмеявшись, сказала:

— Хорошо, доктор, так и быть, я согласна.

Мезенцев не устоял. Роман их длился долго, то затихая, то вспыхивая вновь. Жена устраивала доктору грандиозные скандалы, он божился, что все кончено, раз и навсегда. Но возвращалась из своих бесконечных деловых поездок Лизавета Викентьевна, Мезенцев слышал в трубке её серебристый смех и мчался к ней, как бабочка к нектару.

Лишь война смогла прервать эту затянувшуюся и мучительную для обоих связь. Профессора сразу призвали в армию, сначала начальником санитарного поезда, затем повысили до главного медика целого фронта. Волею судеб Мезенцева прибило к большевистскому берегу. Более того, он вошёл в элиту докторов, врачующих верхушку революционеров. Самого Ленина довелось консультировать после покушения Фанни Каплан. О судьбе же Щербатовой-Бураевой до него доходили странные слухи, больше похожие на легенды.

— Где же вы были все это время, Лиза? Что с вами стало?

Женщина невесело улыбнулась:

— О, чего только не довелось испытать, куда только судьба меня не заносила!

От былого серебра в голосе не осталось и следа, глаза словно выцвели. По лицу чувствовалось, что княгиня заново переживает все случившееся.

— Революция застала меня на юге, в Ростове. Я спокойно могла бы уехать из страны, но по дурости своей ввязалась во всю эту заваруху. Чем могла помогала белому движению. Сначала деньгами, потом влезла с головой в армейскую жизнь, построила на собственном заводе бронепоезд и моталась на нем по всему фронту, то отступая, то наступая. Прошла через всю грязь и пот, вплоть до отступления в Крым в двадцатом. Непременно бы эвакуировалась с Врангелем, но подхватила сыпняк и провалялась в бреду все это жуткое время. Слава Богу, после тифа меня мало кто узнает, а то бы давно расстреляли ещё тогда, в Крыму… Что было потом? Скиталась по России, лишь бы не узнали, не выдали ЧК. Вспоминать неохота. Крупные города обходила стороной: слишком многие там знали меня в лицо. Все больше по сёлам да по станицам. Дольше всего задержалась на Дону, учительствовала, и все ждала, что снова полыхнёт вольный Дон, но… Раздобыла новые документы — слава Богу, мир не без добрых людей. И вот вчера добралась до Петербурга.

— Но это опасно! — вырвалось у Мезенцева.

— Я знаю, но я здесь ненадолго.

Княгиня решительным жестом загасила в пепельнице окурок, вздохнула и начала разговор о самом главном.

— Павел Николаевич, мне нужны деньги, много денег. Я понимаю, что глупо ради прошлых интимных отношений требовать что-то теперь, поэтому я предлагаю вам вот это.

Она достала из своей сумочки небольшую чёрную шкатулочку и чёрную же старинного вида тетрадь.

— Я помню, что вы увлекались нумизматикой, вот почему я пришла к вам. Только вы можете понять истинную ценность этой монеты, к тому же это единственное, что у меня осталось от моих миллионов. Прочтите эту тетрадь.

Рассмотрев монету и полистав тетрадь, Мезенцев изменился в лице, выскочил из кабинета и вскоре вернулся с толстым каталогом и лупой. Гостья слышала, как в коридоре он сказал кому-то: «Ужинать не буду, садитесь без меня». Профессор настолько увлёкся изучением новой монеты, что совсем забыл о хозяйке уникума. А та в это время думала о нем. «Да, постарел ты, Паша. Высох, поседел. Уже не тот испанский змей-искуситель, конкистадор. И бородёнка поредела. Скорее донкихот. Хорошо устроился и при этой власти, я бы так не смогла. И новая жена ни разу не постучала в кабинет, значит, теперь ты командуешь в доме, а не она».

Наконец профессор оторвался от тетради и сказал скорее сам себе, чем Елизавете Викентьевне:

— Да, впечатляет. Похоже, это единственный константиновский рубль, оставшийся в частных руках в России. Насколько я знаю, три остальных монеты, Великого князя Сергея Александровича, принца Александра Гессенского и Великого князя Георгия Михайловича, вывезены за рубеж. Остались лишь два экземпляра: один в Эрмитаже, а тот что раньше принадлежал Александру Второму, — в Историческом музее. Как же вам удалось сохранить его в такое время?