Поднявшийся с земли - Сарамаго Жозе - Страница 66

Рано утром отправились отъезжающие на шоссе, а это добрых пять километров ходу, и Бога молили, чтобы в рейсовом автобусе были свободные места, а когда он появился, стало ясно, что места есть, привычный человек издалека это определяет, по тому, сколько там голов, и по явной, но невидимой любезности шофера. Этот автобус идет в Вендас-Новас, в него входят семья Жералдо, Мария Аделаида, а еще двое-трое из Монте-Лавре ехать не захотели, может, им не так уж не терпится или побоялись ввязываться, а может, деньги им нужны больше, чем остальным. Те, кто в другие места ехали, на шоссе остались, и что с ними было, чего хорошего они ожидали и что получили — узнать нам не довелось. На всем шоссе один автобус, едет он быстро, а тревога еще больше сокращает путь, водитель, кондуктор и пассажиры единодушны в том, что правительство свергнуто, что конец Томашу и Марсело [39], а кто же теперь командует? Тут общее согласие нарушается, кто-то говорит: Совет, но остальные сомневаются: Правительство советом не назовут, это в приходе совет или у торговцев мясом, зерном, в общем, никто ничего не знает. Автобус въезжает в Вендас-Новас, народу — как в праздник, сигналить пришлось, чтобы пробраться по узкой улице, а на площади военные, вид у них такой мужественный, поглядишь и, непонятно почему мурашки так и бегут, Жералдо говорит Марии Аделаиде: Выходи, а у нее ноги словно отнялись — молода она, и мечты у нее возрасту и положению соответствуют, глядит она в окно автобуса на солдат, что стоят там, перед казармой, на засыпанные ветками эвкалипта пушки, да так, словно жила она всегда с закрытыми глазами, а теперь открыла их, и ей первым делом надо узнать, что такое свет, такие вещи легче почувствовать, чем объяснить, и вот доказательство: когда она приедет в Монте-Лавре и обнимет отца, то поймет, что всегда все про него знала, хотя в доме об этом говорилось уклончиво, намеками. Куда пошел отец? Далеко, у него дела, сегодня он не будет ночевать дома, а когда вернется, не стоит об этом заговаривать, потому что, во-первых, детям не полагается расспрашивать родителей, а во-вторых, лучше секретам нашим порога не переступать. Рассказчик хочет по порядку все изложить и не может, потому что вот, например, Мария Аделаида только сейчас еще сидела на скамейке в автобусе, словно ее укачало, и вдруг она уже на площади, первой выскочила, вот что значит молодость. И хотя она на попечении Жералдо, не сидит у них под крылом, сама себе хозяйка, может перебежать площадь и поближе разглядеть солдат, помахать им, и они ей отвечают: когда битва выиграна, дисциплина слабеет, напряжение отпускает тех, кто держит в руках оружие и может оказаться под прицелом, теперь армия может и помахать в ответ, тем более что не каждый день приходится видеть такие голубые глаза.

Тем временем Жералдо-старший пошел искать, на чем им в Монте-Лавре добираться, в другой день это была бы нелегкая задача, но сегодня — всегда бы так! — мы попали в страну друзей, вот маленький фургончик, тесно будет, да кто обратит внимание на такие мелкие неудобства, они привыкли спать на рогоже, а под голову рукоять плуга класть, заплатить надо только за бензин, и то не обязательно. Возьмите, выпейте стаканчик. Возьму, чтобы не обидеть вас, и не удивляйтесь, если Мария Аделаида заплачет, она заплачет сегодня вечером, когда услышит по радио: «Да здравствует Португалия!», а может, она раньше плакала, вчера, когда первые вести дошли до нее, а может, когда бежала через улицу к солдатам, или когда они ей махали, или когда отца обняла, — она сама не знает, чувствует только, что жизнь переменилась; и это именно она скажет: Если бы дедушка… ни одного слова больше она не сможет произнести, такому горю не поможешь.

Но не будем думать, что в латифундии все поют хвалу революции. Вспомним, что говорил рассказчик про барракуд и про другие опасности в этом море. Вся династия Ламберто Оркеса собралась на совет, сидят они вокруг круглых своих столов, нахмуренные, мрачные, наименее озлобленные из них бросают осторожные и неуверенные слова: если, конечно, однако, может быть — в этом латифундисты единодушны. А вы как полагаете, сеньор падре Агамедес, этот вопрос никогда не остается без ответа, и самого подходящего, но осторожность церкви беспредельна, падре Агамедес, смиренный слуга Господний, посланный сюда просвещать души, достаточно знает об осторожности и церкви. Царствие наше не от мира сего, воздайте кесарю кесарево, а Богу Богово, — вышел сеятель в поле, не обращайте внимания, в сомнительных случаях падре Агамедес немного заговаривается, туманно выражается, чтобы время выиграть, дожидается, пока от епископа указания придут, но вы на него можете положиться. Вот на кого, к сожалению, положиться уже нельзя, это на Леандро Леандреса, в прошлом году умер, в своей постели и причастившись Святых Тайн, как оно и следует, а те из его многочисленных последователей, сторонников, братьев и начальников, которые не сбежали, сидят в тюрьмах по всей стране, а в Лиссабоне их перестреляли прежде, чем они сдались, нет больше людей, что-то теперь с ними, латифундистами, будет. На жандармов тоже нельзя слишком рассчитывать, если только они благонамеренно не затаились в ожидании распоряжений, больше капрал Доконал ничего не мог сказать Норберто, стыдно было капралу, извивался, словно голый, вышел, как и вошел, глаза опустив, заранее, чтобы пройти через Монте-Лавре, деревенские на него смотрят и следом идут, не то чтобы он их боялся, жандармский капрал никого не боится, но в латифундии стало невозможно дышать, будто гроза вот-вот разразится.

А теперь про Первое мая заговорили, это каждый год повторяется, но сейчас вслух шумят, вспомнить только, что еще в прошлом году тайком все надо было устраивать и организовывать, всякий раз приходилось к началу возвращаться, собирать верных товарищей, подбадривать нерешительных, успокаивать пугливых, и даже нынче не все верят, что праздник Первого мая можно отмечать открыто, как в газетах пишут — бедняк щедрой милостыне не верит. Никакая это не милостыня, заявляют Сижизмундо Ка-настро и Мануэл Эспада, разворачивают лиссабонскую газету: Вот здесь написано, что Первое мая будет отмечаться свободно, что для всей страны это выходной день. А как же жандармы, упорствуют памятливые. На этот раз они будут смотреть, как мы пойдем, и кто бы раньше мог подумать, что настанет день, и можно будет кричать «да здравствует Первое мая», а жандармы слова не скажут.

И так как нам всегда мало того, что есть, и обязательно надо придумать что-нибудь еще, иначе напрасно мы хлеб едим, стали поговаривать, будто в этот день все должны покрывала из окон вывесить и цветами украсить, как на крестный ход, еще немного, и они бы улицы стали мести и дома глиной обмазывать, вот как легко радость разрастается. Но и тут людей драмы подстерегают, я преувеличиваю, конечно, не драмы, но неприятности — несомненно: Что мне теперь делать, нет у меня покрывала, и сада с розами и гвоздиками нет, кому это только в голову пришло. Мария Аделаида разделяет эти тревоги, но она молода, полна надежд и говорит матери, не годится, мол, на малом успокаиваться, нет у них покрывала, так полотенце вместо него послужит, белоснежное полотно на двери повесят как знак мира в латифундии, и если штатский пройдет, то пусть с почтением шляпу снимет, а если военный — то пусть встанет навытяжку и честь отдаст дому Мануэла Эспады, труженика и хорошего человека. А о цветах вы, мама, не беспокойтесь, я пойду на источник Амиейро и нарву полевых, в это время ими покрыты все холмы и долины, а если апельсины цветут, то и веток апельсиновых принесу, и окно наше украшено будет, как терраса во дворце, у нас будет не хуже, чем у других, ведь мы такие же, как все.

И пошла Мария Аделаида к источнику, а почему именно сюда, она не знает, сама же говорила, что цветами покрыты все холмы и долины, путь ее лежит между изгородями, достаточно руку протянуть, и букет готов, но она этого не делает, кровь велит ей собирать цветы и пышные папоротники в этом сыром месте, а чуть подальше, на освещенной солнцем равнине, — ноготки, которые имя свое поменяли с тех пор, как Антонио Мау-Темпо принес их своей племяннице Марии Аделаиде в день ее рождения. Она уже нарвала целую охапку зелени и созвездие золотых звезд и сейчас пойдет обратно, нарежет над изгородью апельсиновых веток, но вдруг ее поразило внезапное ощущение: не знаю, что со мной, и не заболела я, никогда еще я не чувствовала себя такой здоровой, такой счастливой, это, верно, от запаха папоротников, которые я к своей груди прижимаю, сладко так прижимаю, а они ко мне жмутся. Мария Аделаида присела на край источника, будто ждет кого-то. Вся она в цветах, а никто не пришел.