Скачу за радугой - Принцев Юзеф Янушевич - Страница 12

Генка покосился на ребят. Они стояли на берегу, с опаской разглядывая это шаткое сооружение.

— Значит, так… — сказал Генка. — Я — капитан Грей, Оля — Ассоль.

— Понятно! — буркнул Тяпа.

— Что тебе понятно? — высокомерно спросил Генка.

— Ты — Грей, она — Ассоль.

— Ну и что же?

— Ничего! — с вызовом посмотрел на него Тяпа. — А я кто?

— Летика.

— Это какой еще Летика?

— Матрос, — отвернулся Генка.

— Не хочу матросом! — крикнул ему в спину Тяпа.

— А колпаки кто разбил? — напомнил ему Пахомчик.

Тяпа сник. Пахомчик по-военному вытянулся перед Генкой.

— Какие приказания, капитан?

Генка поморщил лоб, вспоминая. Потом не очень уверенно сказал:

— Корабль плывет к берегу. С музыкой.

— А где музыка? — вмешался Шурик.

— Ну, без музыки! — отмахнулся Генка. — Ассоль бежит навстречу. Толпа расступается.

— Толпы не надо! — заявил Пахомчик. — Без свидетелей обойдемся!

— Ладно. Без толпы, — согласился Генка. — Ассоль бежит навстречу, и мы встречаемся.

— Кто это «мы»? — не удержался Тяпа.

— Грей и Ассоль, — холодно ответил Генка.

— «Мы» называется!

— А может, Тяпу толпой сделать? — со спокойной угрозой предложил Пахомчик. — Пусть на бережку посидит.

— Еще чего! — взвился Тяпа.

— Тогда не вякай, — предупредил Пахомчик. — Все, капитан?

— Все, — кивнул Генка. — Свистать всех наверх!

— Есть свистать всех наверх! — козырнул Пахомчик и поскреб затылок. — Не выйдет наверх, капитан.

— Почему? — удивился Генка.

— Не вытолкать плот против течения, — объяснил Пахомчик. — Давай до поворота на веревке протянем, а оттуда приплывем.

— Соображаешь! — одобрительно улыбнулся Генка и повернулся к Оле. — Пока мы его тянуть будем, не считается. Ладно?

— Ладно! — засмеялась Оля.

Генка махнул ей рукой, скинул тапочки, закатал джинсы и, пробежав по мосткам, спрыгнул в воду.

— Давай! — крикнул он ребятам.

«Топ, топ, топ!» — побежали по мосткам босые ребячьи ноги.

«Бух, бух, бух!» — один за другим попрыгали в воду мальчишки.

«Гу-гу-гу!» — понеслись над рекой их голоса.

Оля стояла на обрывистом берегу и вслушивалась в эту гулкую разноголосицу звуков. Голоса мальчишек звучали все глуше, а когда плот скрылся за поворотом, затихли совсем.

Оля села на траву и не отрываясь смотрела на блестящую ленту реки, конец которой скрывался за зеленым мысом. Она не слышала, как подошла Ползикова и остановилась у нее за спиной. Шея у Ползиковой была обвязана теплым шарфом, из-под него торчали клочья ваты.

— На земле сидишь, Травина? — сказала Ползикова.

Оля вздрогнула и обернулась.

— Ты откуда?

— Из изолятора.

— А-а! — облегченно вздохнула Оля. — Я думала, из похода вернулись.

— Докторша не пустила. Горло у меня. Видишь?

— Вижу, — равнодушно кивнула Оля и прибавила: — Шла бы ты отсюда, Ползикова.

— Это почему?

— Сыро здесь. Вредно для организма.

— У тебя здесь свиданье назначено? — шмыгнула носом Ползикова. — С Генкой, да?

— Ну, Ползикова! — Оля вскочила и сжала кулаки. — Схлопочешь!

— Как не стыдно? — поджала губы Ползикова. — Ты и на девочку не похожа!

— Ладно! — угрюмо сказала Оля. — Проваливай!

Ползикова нехотя отошла, поднялась по заросшему травой косогору и, чувствуя себя в безопасности, крикнула:

— И чего в тебе Генка нашел?

Оля кинулась за ней. Ползикова вскрикнула и побежала вверх по тропинке. Оля остановилась и медленно пошла обратно.

Солнце садилось. От косых его лучей середина реки на стремнине посветлела, будто по ней пробежала серебряная дорожка. Оля зажмурила глаза, песчаная полоса противоположного берега слилась с водой, река стала похожей на море, а сосны шумели, как прибой. Ей показалось, что ветер донес откуда-то обрывки музыки, а шелест листьев напоминал шепот изумленных людей. Она открыла глаза и сразу же увидела окрашенный закатным солнцем парус. Он будто и вправду стал алым, этот бурый кусок мешковины на медленно плывущем плоту. И Оля, как та, выдуманная, но ставшая вдруг живой и близкой Ассоль, медленно пошла к краю обрыва, протягивая тонкие руки к сказочному кораблю. Она шла к нему, веря и сомневаясь, надеясь и страшась, плача и радуясь. Слезы застилали ей глаза, она вытирала их, убирая заодно косо падающие на лицо волосы. Но они опять падали на лицо и на глаза, мешая видеть белый корабль из прекрасной сказки.

В нетерпении рванулась она вперед, шагнула в пустоту и, неуклюже взмахнув руками, как-то боком покатилась с обрыва вниз. Она тут же вскочила, еще не понимая, что с ней случилось, и стояла в облепившем ее мокром платье, растерянно улыбаясь. Потом обернулась к спрыгнувшему с плота Генке, хотела шагнуть ему навстречу и упала в рябоватую от прибрежной гальки воду.

Метнулась к обрыву Ползикова, заглянула вниз, коротко вскрикнула и убежала. Генка и Пахомчик вынесли Олю на берег и положили на траву. Глаза у нее были полузакрыты, волосы слиплись от воды и крови, а у виска чуть заметно билась голубоватая жилочка.

— Искусственное дыхание нужно… — неуверенно сказал Пахомчик. — Слышь, Гена!

Генка судорожно вздохнул и беспомощно помотал головой.

— Давай делать чего-нибудь! — настойчиво уговаривал его Пахомчик. — Ты же не виноват!

— А кто виноват? — яростно закричал Тяпа. — Он эти дурацкие паруса выдумал! Из-за него она…

— Ты! — задохнулся Пахомчик. — Ты замолчи лучше!..

Он не смог больше ничего сказать и только махал перед лицом Тяпы своими ручищами, а перепуганный Тяпа отступал от него за спины ребят.

Никто не слышал, как гремели барабаны и заливался горн, а потом вдруг наступила тишина. Откуда-то появилась докторша, и, не удивляясь ее появлению, все молча расступились, давая ей дорогу. Докторша была бледной, руки у нее тряслись. Она никак не могла открыть свой чемоданчик и все повторяла: «Ничего страшного! Ничего страшного!»

Потом на берегу очутился Вениамин, и опять этому никто не удивился. Прибежала, расталкивая ребят, Людмила и бросилась к Оле. Пришедшая в себя Оля слабо улыбнулась ей и виновато пожала плечами. Людмила села перед ней на траву, лицо у нее некрасиво сморщилось, и, закрываясь руками, она вдруг заплакала. Громко, взахлеб, как плачут чем-то очень обиженные дети.

Олю уложили на носилки и понесли в изолятор. Она все порывалась встать, говорила, что у нее ничего не болит, но докторша удерживала ее за плечи и умоляла не делать резких движений. Потом докторша бегала звонить куда-то по телефону, с кем-то консультировалась, гоняла Аркадия Семеновича в больницу за какой-то сывороткой. Людмила ходила за ней с распухшими от слез глазами, и Ползикова уже распустила слух, что старшая вожатая пойдет под суд. Рана у Оли оказалась не опасной, да и раны никакой не было, сильный ушиб. Но докторша подозревала сотрясение мозга, озабоченно повторяла: «Покой! Исключительно только покой!» — и не разрешала Оле вставать с постели.

Это был самый черный день в Генкиной жизни. А все вокруг оставалось прежним. Садилось за рекой солнце, трубил на полдник Витька-горнист, галдящие малыши тащили куда-то перепуганного кролика, а за ними с лаем бежала Муха, на поляне гулко гикали по мячу, где-то играли на баяне, и слышался голос физрука: «Делай раз! Делай два!» — наверно, разучивали пирамиду к лагерному костру; из распахнутого окна веранды, сдуваемые со стола ветром, летели лоскуты материи, девчонки из кружка рукоделия сбегали со ступенек и, высоко подняв руки, смеясь и приплясывая, ловили разноцветные кусочки; у хоздвора урчала невыключенным мотором полуторка и гремели пустыми бидонами из-под молока.

На Генку никто не обращал внимания. Или делали вид, что не обращают. Лишь изредка ловил он быстрые взгляды, то сочувственные, то осуждающие. Генке вспомнился хранящийся у матери старинный графин со стеклянным чертиком на дне. Искусный стеклодув навечно посадил чертика в графин, и освободить его можно было, только разбив стенки. Генка подумал, что он сейчас тоже, как тот чертик в графине: всех видит, а подойти не может.