Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе - Страница 55

Лидия, уже одетая по-уличному, появилась в дверях спальни, сказала: Значит, через неделю, чувствуя себя глубоко несчастной, уходит она, чувствуя себя глубоко несчастным, Рикардо Рейс остается, она не знает, в чем ее вина, зато он знает, какая беда его постигла. Слышится журчание льющейся воды, горячий парной запах проникает даже сюда, но Рикардо Рейс, знающий, как обширна эта ванна — просто-таки море-океан, — лежит в постели еще несколько минут, наконец встает, накидывает халат, и, шаркая шлепанцами, входит в туалетную комнату, глядится в зеркало, но, к счастью для себя, ничего в нем не видит, ибо зеркало милосердно запотело, думает: Это — не смертельно, со всяким бывает, должно было когда-нибудь и со мной случиться, что вы на это скажете, доктор? Не тревожьтесь, пропишу вам кое-какие новые пилюльки, они вас избавят от этих маленьких неприятностей, а главное — постарайтесь не застревать на этом, развлекитесь, отвлекитесь, в кино сходите, если подобное с вами произошло впервые, вы с полным правом можете считать себя счастливчиком. Рикардо Рейс закрутил кран, снял халат, умерил холодной струей обжигающее озеро и стал медленно погружаться в него, будто решив навсегда отринуть стихию воздуха. Руки и ноги всплыли на поверхность, следом двинулся было сморщенный член, заколебался вверх-вниз, словно водоросль, удерживаемая корнем, и Рикардо Рейс, не решаясь дотронуться до него, лишь смотрел как на что-то отдельное и ему не принадлежащее: кто — чей, он — мой или я — его, думал он и не находил ответа, достаточно тошно становилось и от вопроса.

Три дня спустя появилась Марсенда. Регистраторше она сказала, что хотела бы пройти к доктору в последнюю очередь, потому что пришла не на прием: Передайте доктору, что к нему — Марсенда Сампайо, но пусть он примет меня, когда не будет других пациентов, и сунула бумажку в двадцать эскудо регистраторше в карман, и та в должный момент доложила о посетительнице Рикардо Рейсу, уже снявшему белый халат — куцее одеяние, едва доходящее до середины бедра, и придающее ему вид никак не верховного жреца в святилище медицины, а в лучшем случае — служки, который опорожняет и моет сосуды, зажигает и гасит свечи, выписывает свидетельства — о смерти, разумеется, а жаль все-таки, что в свое время он раздумал специализироваться по акушерству, не потому, разумеется, что эта сфера затрагивает самые интимные и драгоценные женские органы, а потому что с их помощью производятся на свет дети, дети же, пусть и зачатые от других, отчасти возмещают отсутствие своих — впрочем, может, они и не отсутствуют, да обретаются неизвестно где. А пошел бы по этой стезе — слышал бы биение нового сердца, принимая, держал бы в руках грязных и липких, выпачканных кровью и слизью, потом и слезами зверюшек, внимал бы их первому крику — крику, лишенному смысла или имеющему смысл, нам неведомый. Путаясь во вдруг перекрутившихся рукавах, он вновь натянул халат, мгновение постоял в нерешительности, не зная, встретить ли Марсенду в дверях или ждать ее за письменным столом, с профессиональным достоинством возложив руку на толстый справочник, кладезь премудрости, свод недугов и скорбей, и в конце концов отошел к окну, откуда виднелась площадь, вязы, цветущие липы, статуя мушкетера, именно здесь захотелось ему принять Марсенду и сказать, как бы нелепо это ни звучало: Весна, смотрите, как забавно, один голубь уселся Камоэнсу на голову, другие — на плечи, пожалуй, оправдывает существование памятников и до известной степени придает им смысл только то, что они служат насестом для голубей, захотелось сказать, да не сказалось, потому что приличия, принятые в мире сем, пересилили. Марсенда появилась в дверях, и: Проходите, пожалуйста, елейным голоском произнесла регистраторша, до тонкостей постигшая науку различать положение в обществе и степень обеспеченности. Рикардо Рейс забыл про липы и вязы, а голуби взмыли в воздух — что-то их спугнуло или же просто захотелось крылья расправить, на площади Луиса де Камоэнса охота запрещена круглый год, а будь эта женщина голубкой, она бы взлететь не смогла, потому что крыло повреждено: Как вы поживаете, Марсенда, очень рад вас видеть, как здоровье сеньора Сампайо? Благодарю вас, доктор, все хорошо, он не смог приехать, просил кланяться, и вышколенная регистраторша удаляется, закрывая за собой дверь. Руки Рикардо Рейса еще сжимали руку Марсенды, они молчали, и он указал на стул, она садится, не вынимая левую руку из кармана, и, как ни приметлив взгляд регистраторши, даже она не подумала бы, что дама, вошедшая в кабинет доктора Рикардо Рейса, страдает каким-нибудь изъяном, напротив — вовсе недурна, хоть, может быть, худа слишком, но ничего, такой молоденькой это даже идет. Ну, расскажите, как вы себя чувствуете, сказал Рикардо Рейс, и Марсенда ответила: Все по-прежнему, скорей всего, я больше не пойду к врачу, по крайней мере — к здешнему, в Лиссабоне. И что же — никаких признаков улучшения, повышения чувствительности? Ничего, что давало бы основания тратить силы на то, чтобы надеяться. А сердце? Сердце бьется, хотите убедиться? Не я ваш лечащий врач. Но вы ведь теперь — кардиолог, обрели нужные познания, отчего бы мне не проконсультироваться с вами. Ирония вам не идет, я стараюсь всего лишь как можно лучше делать то, что умею, а умею я мало и временно заменяю своего коллегу, я же вам это объяснял в письме. В одном из писем. А вы представьте, что второго не получили, могло же оно затеряться по дороге. Вы раскаиваетесь в том, что написали его? Раскаиваться — самое что ни на есть никчемное занятие, и, как правило, тот, кто кается, всего лишь желает заслужить прощение и забвение, в глубине души продолжая кичиться своими грехами. Вот и я не раскаивалась, что была у вас дома, не раскаиваюсь и сейчас, и если поцеловаться — грешно, то я даже горжусь своим грехом. Между нами ничего не было, кроме этого поцелуя, да и с каких пор поцелуй стал считаться смертным грехом? Это был мой первый поцелуй, оттого, должно быть, я и не раскаиваюсь. И что же — вы никогда ни с кем не целовались? Это был мой первый поцелуй. Скоро консультация закроется, не хотите зайти ко мне, там удобней будет разговаривать. Нет. Мы войдем порознь, я вас не скомпрометирую. Я предпочитаю оставаться здесь столько, сколько можно. Я — тихий человек и вас не обижу. Что означает эта ваша улыбка? Ничего особенного она не означает, разве что подтверждает мою тихость, а если вам угодно, чтобы я выражался точнее, могу сказать, что сейчас во мне царит глубочайшее спокойствие, полнейший, так сказать, штиль, отражением которого и служит моя улыбка. И все-таки я бы предпочла не ходить к вам, а остаться здесь, считайте, что я — ваша пациентка. В таком случае, на что жалуетесь? Мне больше нравится, когда вы вот так улыбаетесь. Мне самому — тоже. Марсенда вынула левую руку из кармана, положила ее на колени, прикрыла правой, словно и впрямь собираясь приступить к изложению своих недугов: Видите ли, доктор, какие-то у меня нелады с этой рукой, и это еще вдобавок к не совсем здоровому сердцу, но вместо этого произнесла: Жизнь — это какое-то сплошное несовпадение, и жили мы так далеко друг от друга, и возраст у нас разный, и судьбы тоже. Вы повторяете то, что написали в своем письме. Вы нравитесь мне, Рикардо, правда, не знаю, насколько сильно. В мои года мужчина, объясняющийся в любви, выглядит нелепо. Мне хотелось прочесть ваше признание не меньше, чем сейчас хочется его услышать. Я не делаю признаний. Делаете. Мы с вами обмениваемся поклонами, дарим друг другу букеты цветов, они и в самом деле прекрасны, но уже срезаны и мертвы и не знают этого, а мы — притворяемся, будто не знаем. Мои цветы я поставлю в воду и буду смотреть на них, пока цвета не выцветут. Глаза не успеют устать. А сейчас я смотрю на вас. Я же не цветок. Да, вы — мужчина, разницу уловить мне по силам. Тихий мужчина, человек, который сидит на берегу и смотрит, как струятся ее воды, и, может быть, надеется увидеть, как поток несет его самого. По выражению ваших глаз мне кажется, что в эту минуту вы видите меня. Это правда: я вижу — вы уплываете по течению, словно цветущая ветка, на которую присела птичка. Не заставляйте меня плакать. Рикардо Рейс подошел к окну, отдернул штору. Голуби не сидели больше на бронзовом изваянии, а суетливыми кругами носились над площадью. Марсенда тоже подошла к окну: Когда я шла через площадь, голубь сидел у него на руке, у сердца. Да, они это любят, там они чувствуют себя под надежной защитой. Отсюда не видно. Камоэнс стоит к нам спиной. Штора задернулась. Они отошли от окна, и Марсенда сказала: Мне пора. Рикардо Рейс взял ее левую руку, поднес к губам, медленно, будто отогревая окоченевшую от мороза птичку, дохнул на нее, и в следующий миг уже прильнул губами к ее губам, и кровь, грохоча, как водопад, рванулась в пещеры, а проще и без метафор говоря, вызвала эрекцию, не окончательно, значит, омертвела его плоть, верно я вам сказал, чтобы раньше времени не отчаивались. Марсенда почувствовала его и отстранилась, а, чтобы снова почувствовать, снова прильнула, хоть, будучи спрошенной, и поклялась бы она, обезумевшая девственница, что ничего подобного не делала, но уста их не разъединялись, покуда она не простонала: Мне пора, высвободилась из его рук и бессильно опустилась на стул. Марсенда, выходите за меня замуж, сказал Рикардо Рейс, и она, внезапно побледнев, взглянула на него и ответила: Нет, причем так медленно, что было отчасти даже непонятно, как это для произнесения односложного слова потребовалось столько времени — гораздо больше, чем для последовавшего за этим: Мы не будем счастливы. Несколько минут оба молчали, а потом Марсенда в третий раз сказала: Мне пора, но теперь уже поднялась и направилась к двери, а Рикардо Рейс — следом, желая удержать ее, но она была уже в коридоре, и в глубине его уже появилась регистраторша, и тогда он громко произнес: Я провожу вас, и в самом деле проводил, они обменялись рукопожатием: Кланяйтесь сеньору Сампайо, сказал он, она же ответила невпопад: Когда-нибудь, и осеклась, кто-нибудь когда-нибудь невесть зачем продолжит эту оборванную фразу, кто-нибудь неизвестно где завершит ее, но пока прозвучало только это: Когда-нибудь. Дверь закрыта, Я вам еще понадоблюсь? — спрашивает регистраторша. Нет, Ну, тогда я с вашего позволения пойду, больных больше нет, и псе врачи разошлись. Я еще задержусь ненадолго, мне надо привести в порядок кое-какие бумаги. Всего доброго, сеньор доктор. Всего доброго, Карлота, ибо именно таково ее имя.