Башня шутов - Сапковский Анджей - Страница 76

– Подумать только, – проговорил он, – а ведь я не очень верил тому, что тебя обвиняли в преступлении. В убийстве господина Барта из Карчина и свидницкого купца Ноймаркта. Не хотел верить. И вот, извольте, тебя ловят с вещественным доказательством, когда ты пытаешься ударить меня в спину ножом. Неужели ты так меня ненавидишь? А может, кто-то заплатил? Или ты просто-напросто безумец? А?

– Светлейший князь… Я… Я… не террорист… Правда, я прокрался, но я… Я хотел…

– Ах, князь. – Ян сделал красивой рукой очень княжеский и очень европейский жест. – Понимаю. Ты пробрался сюда с кинжалом, чтобы передать мне петицию?

– Да! То есть нет… Ваша княжеская милость! Я ни в чем не виноват. Наоборот, меня самого постигло несчастье! Я жертва, жертва заговора.

– Ну конечно, – надул губы Ян Зембицкий. – Заговор. Так я и знал.

– Да! – воскликнул Рейневан. – Именно так! Стерчи убили моего брата! Зарезали его.

– Врешь, собачий сын, – проворчал Тристрам Рахенау. – Не гавкай на моих свояков.

– Стерчи убили Петерлина! – рванулся Рейневан. – Если не собственными руками, то руками наемных убийц. Кунца Аулока, Сторка, Вальтера де Барби! Мерзавцев, которые охотятся и за мной! Ваша княжеская милость князь Ян! Петерлин был твоим вассалом! Я требую правосудия!

– Это я его требую! – крикнул Райхенау. – Я, по праву крови! Этот сукин сын убил в Олесьнице Никласа Стерчу!

– Правосудия! – выкрикнул один из Барутов, вероятно, Генрик, потому что у Барутов редко нарекали детей другими именами. – Князь Ян! Кара за это убийство!

– Все это ложь и наговор! – воскликнул Рейневан. – В убийстве повинны Стерчи! А меня обвиняют, чтобы обелиться самим! И из мести! За любовь, связывающую меня с Аделью!

Лицо князя Яна изменилось, и Рейневан понял, какую сморозил жуткую глупость. Видя равнодушное лицо своей возлюбленной, он постепенно, медленно начинал понимать.

– Адель, – проговорил в абсолютной тишине Ян – Зембицкий. – О чем он говорит?

– Лжет, Яничек, – усмехнулась бургундка, – ничто меня с ним не связывает и никогда не связывало. Правда, он лез ко мне со своими эфектами,[311] нагло приставал, но ушел несолоно хлебавши, ничего не добившись. Ему не помогла черная магия, которой он меня опутал.

– Неправда, – с трудом выдавил Рейневан сквозь стиснутое горло. – Все это неправда! Вранье! Ложь! Адель! Скажи… Ну скажи же, что ты и я…

Адель покачала головой – он так хорошо знал это движение, так она покачивала, сидя на нем верхом, когда они занимались любовью в любимой позе. Глаза у нее сверкнули. И этот блеск он знал тоже.

– В Европе, – громко сказала она, осматриваясь кругом, – не могло случиться ничего подобного. Чтобы грязными намеками оскорбить честь добродетельной дамы. К тому же на турнире, на котором эту даму только вчера провозгласили La Roine de la Beaulte et des Amours.[312] В присутствии рыцарей турнира. И если бы что-то подобное приключилось в Европе, то такой mesdisant,[313] такой mal-faiteur[314] ни минуты не оставался бы безнаказанным.

Тристрам Рахенау сразу же понял намек и с размаху врезал Рейневану кулаком по шее. Генрик Барут добавил с другой стороны. Видя, что князь Ян не реагирует, а с каменной физиономией смотрит в сторону, подскочили следующие, среди них кто-то из Зайдлицев или Курцбахов с рыбами на красном поле. Рейневан получил в глаз, мир исчез в жуткой вспышке. Он скорчился под градом ударов. Подбежал кто-то еще, Рейневан упал на колени, получил по плечу турнирной палицей. Заслонил голову, палица крепко ударила его по пальцам. Потом кто-то хватанул его по почкам, и он упал на землю. Его принялись пинать, он свернулся клубком, защищая голову и живот.

– Стойте! Довольно! Немедленно прекратить!

Удары и пинки прекратились. Рейневан открыл один глаз.

Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны. Его мучителей остановил грозный, сухой, неприятный голос и приказ худой как щепка немолодой женщины в черном платье и белой подвике[315] под жестко накрахмаленным точком.[316] Рейневан знал, кто это. Евфемия, старшая сестра князя Яна, вдова Фредерика графа Оттингена, после кончины мужа вернувшаяся в родные Зембицы.

– В Европе, которую я знаю, – сказала графиня Евфемия, – лежачих не бьют. Этого не допустил бы ни один известный мне европейский князь, господин брат мой.

– Он провинился, – начал князь Ян. – Поэтому я…

– Я знаю, в чем он провинился, – сухо прервала его графиня. – Ибо слышала. Я беру его под свою защиту. Mersy des dames.[317] Ибо льщу себя надеждой, что знаю европейские турнирные правила не хуже присутствующей здесь законной супруги рыцаря фон Стерча.

Последние слова были произнесены с таким нажимом и столь ядовито, что князь Ян опустил глаза и покраснел до самого обритого затылка. Адель глаз не опустила, на ее лице тщетно было искать хотя бы признаки румянца, а бьющая из глаз ненависть могла напугать кого угодно. Но не графиню Евфемию. Говорили, что Евфемия очень быстро и очень умело расправлялась в Швебии с любовницами графа Фридерика. Боялась не она, боялись ее.

– Господин маршал Боршнитц, – властно кивнула она. – Прошу взять под арест Рейнемара де Беляу. Ты отвечаешь за него передо мной головой.

– Слушаюсь, ясновельможная госпожа.

– Полегче, сестра, полегче, – обрел голос Ян Зембицкий. – Я знаю, что значит mersi des dames, но здесь гравамины[318] касаются весьма серьезного дела. Слишком тяжелы обвинения против этого юноши. Убийства, черная магия…

– Он будет сидеть в тюрьме, – отрезала Евфемия. – В башне под охраной господина Боршнитца. Пойдет под суд. Если кто-нибудь его обвинит. Я имею в виду серьезные обвинения.

– А! – Князь махнул рукой и широким жестом откинул лирипипу на спину. – Ну его к дьяволу. У меня тут дела поважнее. Продолжайте, господа. Сейчас начнется бургурт[319]… Я не стану портить себе впечатление и бургурта не пропущу. Позволь, Адель. Прежде чем начнется бой, рыцари должны увидеть на трибуне Королеву красоты и любви.

Бургундка приняла поданную руку, приподняла шлейф. Связанный оруженосцами Рейневан впился в нее взглядом, рассчитывая на то, что она обернется и глазами или рукой подаст знак. Надеялся, что все это лишь уловка, игра, фортель, что в действительности все остается по-прежнему и ничто между ними не изменилось. Он ждал этого знака до последней минуты.

И не дождался.

Последними покинули навес те, кто на разыгравшуюся сцену смотрел если и не с гневом, то с удовольствием. Седовласый Герман Цеттлиц, клодский староста Пута из Частоловиц, и Гоче Шафф – оба с женами в конусовидных ажурных хенниках,[320] сморщенный Лотар Герсдорф из Лужиц. И Болько Волошек, сын опельского князя, наследник Прудника, владелец Глогувки. Последний, прежде чем уйти, особенно внимательно из-под прищуренных век следил за происходящим.

Разгремелись фанфары, громко зааплодировали толпа, герольд выкрикнул свое laissez les alleru aur honneurs. Начинался бургурт.

– Пошли, – приказал армигер, которому маршал Боршнитц доверил сопровождение Рейневана. – Не сопротивляйся, парень.

– Не буду. Какая у вас башня?

– Ты впервые? Хе, вижу, что впервые. Приличная. Для башни.

Рейневан старался не оглядываться, чтобы лишним волнением не выдать Шарлея и Самсона, которые – он был в этом уверен – наблюдают за ним, смешавшись с толпой. Однако Шарлей был слишком хитрым лисом, чтобы дать себя заметить.