Где-то на Северном Донце - Волосков Владимир Васильевич - Страница 76

— Сильно? — Это спрашивает Глинин. У молчуна чутье на беду, он уже здесь.

— Не знаю. Кость вроде бы не задело… — Лепешев подает помкомвзвода свой автомат. — Ну-ка, пальните по фрицам, да погуще.

Темные глаза Глинина ощупывают побледневшее лицо командира взвода. Он понимает, что спорить или перевязывать рану сейчас не время, вскидывает автомат и через отверстие в стене стреляет в сторону противника. Стреляет до тех пор, пока не кончаются в диске патроны.

Лепешев напряженно прислушивается. Проходит минута, другая. Немцы не отвечают. Лейтенант отирает здоровой рукой кровь, залившую стекло часов, проверяет время.

— Двадцать один тридцать. Точно, как в аптеке. Спектакль окончен… — Он пробует улыбнуться. — Теперь можно дырки разглядывать, бинтоваться, прощаться и всякое прочее.

XII

Ночью Лепешев стоит в блиндаже у амбразуры и всматривается в расположение противника. Туго перебинтованная рука болит, но терпимо. Пуля кость не задела, только продырявила плечевую мышцу.

Внизу, в темноте, сидит тот самый младший лейтенант-радиотехник, что прошлой ночью пригонял плоты за лепешевским взводом. Сегодня ему вновь поручили это дело. Сейчас радиотехник нервно ерзает на плащ-палатке, шумно вздыхает и ждет, когда лейтенант даст наконец приказ на эвакуацию.

Лепешев же не торопится. Он ждет повторения ночной атаки. Немцы не спят. В развалинах слышны приглушенные голоса, бряцание оружия. Очевидно, из садов подошло подкрепление.

Первую атаку немцы предприняли в полночь, как раз тогда, когда за лепешевским взводом вновь пригнали плоты. Готовясь покинуть позицию, бойцы ослабили наблюдение за противником, и это позволило фашистским солдатам подползти на дистанцию гранатного броска. Если бы не бронебойщик Степанов, случайно нажавший на спусковой крючок автомата, неизвестно, чем бы все это кончилось.

Одиночный выстрел, внезапно ухнувший в конюшне, заставил красноармейцев инстинктивно пригнуться, а нервничавших немцев раньше времени открыть огонь. Сверкнули в ночной темени вспышки выстрелов, разорвали тишину взрывы гранат. И тут же грянуло нарастающее «хо-о-ох!».

Вражескую вылазку все же удалось отбить. Выручили фланговые пулеметы, еще не снятые с огневых точек. А потом, когда прошло первое замешательство, открыли огонь и остальные.

Сам Лепешев стрелял из пистолета и ранил в плечо и ногу унтер-офицера, неожиданно прыгнувшего из темноты к самой амбразуре блиндажа. Потом, когда противник отхлынул, этого унтера затащили в конюшню и заботливо перевязали. Лежит сейчас увязанный бинтами немец на плоту и ждет отправки в разведотдел дивизии.

— Может, пора, товарищ лейтенант? — подает голос радиотехник. — Скоро светать начнет. Ведь тогда…

— Что тогда? — злым свистящим шепотом спрашивает Лепешев.

— Тогда нам конец. Перебьют всех посреди реки, как утят…

Лепешев не отвечает. Он и сам видит, что затянутое облаками небо начинает сереть, но он зол и расстроен, и робкое напоминание младшего лейтенанта, который вообще-то нрав, раздражает его.

Неожиданная ночная вылазка гитлеровцев дорого обошлась взводу. Убит Степанов, убит курский соловей Алеша Крыночкин. Ранены Хасанов и Максимов, лучшие пулеметчики взвода. Даже Глинин на этот раз не уберегся. Взрывом гранаты исковеркало у помкомвзвода пулемет, осколком, срезало половину уха. Хорошо хоть этим отделался. Могло быть хуже. И на этот раз обошла смерть несчастного, угрюмого бирюка.

— Нельзя больше ждать, — решительнее говорит младший лейтенант. — Скоро три. Всему есть предел.

— Я не хуже вас знаю, когда бывает предел! — злится Лепешев. Сейчас ему ничуть не жаль перепуганного пожилого человека, нервно ерзающего в черной яме блиндажа.

— Но бойцы, приплывшие со мной, могут вернуться на тот берег, — плачуще говорит радиотехник. — Они знают, что должны вернуться в темноте…

— Вернуться? — Лепешев делает шаг в черноту, вытянутой здоровой рукой нащупывает по-мальчишески худое плечо радиотехника. — Вот что, товарищ младший лейтенант… — Голос его звучит громче, Лепешев уже не может сдерживаться. — Они не вернутся без нас. Вы сейчас пойдете к реке с этим автоматом, — он снимает руку с плеча притихшего радиотехника, шарит по лежанке, подает трофейный автомат, отобранный у унтер-офицера. — Пойдете и будете нас ждать. И если хоть один человек попробует удрать отсюда — вы пристрелите его, как предателя. Правом старшего командира на этом рубеже приказываю сделать это!

— Но… как же. Как же…

— Никаких «но»! Выполняйте приказ. И не вздумайте струсить или запаниковать. Если удерете — я найду вас даже на том свете и рассчитаюсь по законам военного времени. Ясно?

— Ясно. Есть выполнять приказ!

Оставшись один, Лепешев опять смотрит в амбразуру. Небо в самом деле начинает сереть. До чего же коротки эти майские ночи! А ведь не майские — июньские. Лепешев только сейчас сознает, что май 1942 года закончился и с полуночи начался июнь. Что-то он готовит самому Лепешеву и всей армии?

Шум и передвижения в развалинах усиливаются. Лейтенант не сомневается: немцы готовятся к повторению атаки. Они обозлены большими потерями и упорством обороняющихся. Конечно, они понимают, что темнота в данном, частном случае — их союзник. Гитлеровцам ничуть не улыбается перспектива атаковать днем, под убийственным прицельным огнем. И Лепешев знает — они повторят атаку. Знает потому, что сам точно так же поступил бы на их месте.

Лейтенант ждет и беспокоится. Беспокоится не от предчувствия близкого боя, а из-за боязни, что противник выберет для удара другое место. Вдруг попробует атаковать еще раз возле реки. А там почти никого нет. Справа — сержант с двумя автоматчиками, слева — тоже трое.

В блиндаж по-кошачьи тихо входит Глинин. Он поднимается на приступку и встает рядом с лейтенантом у амбразуры. В тусклой полоске света, падающей из амбразуры, Лепешеву хорошо видно его обмотанную бинтом голову.

— Все на огневых? — спрашивает лейтенант.

— Да. — Глинин вздыхает, зачем-то шарит в карманах и неожиданно говорит: — Атаку отобьем — взвод надо переправлять. Другой возможности уже не будет. Немцы не успокоятся, повторят атаку. Им надо выбить нас до рассвета.

— Я тоже так думаю, — соглашается Лепешев.

— Ну, тогда полная ясность. — Глинин ненадолго замолкает, затем хмуро повторяет: — Тогда полная ясность. Отобьем атаку — давайте к реке. Я вас прикрою. Оставьте мне ручной пулемет, несколько заряженных дисков и с десяток гранат.

— Почему именно вы? — вырывается у Лепешева.

— Мне кажется, я лучше любого другого справлюсь с этим делом. Притом я отлично плаваю и ныряю. Долго могу быть под водой.

— Но как же… Как же так, почему вы? Может остаться кто-то другой… — Лепешев бормочет эти слова, хотя сам знает, что надежнее Глинина переправу взвода никто не прикроет.

— Останусь я! — как о чем-то давно решенном говорит Глинин.

Лепешев сжимает здоровой рукой мосластые, грубые пальцы его.

— Послушайте, Иван Иванович… Простите… Василий Степанович… — Волнение, какого Лепешев давно не испытывал, мешает ему говорить. — Не сердитесь, но я сегодня случайно слышал ваш разговор с генералом Федотовым. Я шел к Каллимуллину и…

— Ну и что? — В голосе Глинина ни досады, ни обычной официальности.

— Так вот, Василий Степанович… Я не знаю, что там у вас когда-то произошло, не знаю, почему вы носите чужое имя… Мне на это наплевать! Я знаю главное: вы — наш советский человек, на все сто процентов наш, без всяких скидок. Я вам верю!

— Спасибо, лейтенант. Я знаю, что вы хорошо обо мне думаете.

— И я считаю, Василий Степанович… — Лепешев продолжает тискать пальцы Глинина, — вам надо переправиться. Вы должны обязательно выйти живым из этой войны, вы обязаны доказать… я не знаю кому и что… Но люди должны знать, какой вы есть! Не подумайте, что я перестраховываюсь, боюсь ослушаться полковника Савеленко. Для вас, для самого вас сейчас это крайне необходимо!