Где-то на Северном Донце - Волосков Владимир Васильевич - Страница 47

Даже под Москвой такого не было. На передвижных станциях, под беспрерывными обстрелами и бомбежками, кочуя возле самой линии фронта, закоченевшие на лютом морозе, радиоперехватчики Савушкина делали невозможное. И это в условиях встречных боев, обходов, прорывов, когда на огромном театре военных действий беспрерывно маневрировали сотни частей и соединений. Утром — здесь, вечером — там. И все же о перемещениях фашистских штабов командованию давалась довольно ясная и своевременная информация.

А сейчас… Есть по фронтовым условиям шикарно оборудованная база, есть полный штат отлично обученных специалистов, более совершенная матчасть, закопавшийся в землю противник, а доложить о выполнении задания не придется. Значит, грозой пахнет в воздухе, значит, быть большим жертвам. И какая-то доля вины за эти жертвы ляжет на его, Савушкина, совесть… Третьи сутки — срок выполнения задания — истекают, а доложить нечего.

Незаметно набирает силу серенький осенний день. В тусклое окно по-прежнему стучится снег. Дождя уже нет. Похолодало. Опять меняются радисты. От пришедших свежо попахивает морозцем, чем-то чистым и веселым. Савушкин стаскивает с взлохмаченной головы наушники и равнодушно, будто это его не касается, думает, что не мешало бы сходить позавтракать. И побриться. Как бы печально ни складывались обстоятельства, негоже командиру сидеть перед подчиненными с трехдневной щетиной, вялым и кислым.

Последней приходит Людочка Астраханцева. Длинноногая, легкая, очень похорошевшая на морозе, она с жалостью смотрит на осунувшееся, озабоченное лицо комбата, стряхивает с коротких волос комочки снега (очевидно, только-только озорно играла с кем-то в снежки) и что-то хочет сказать ему. Но ничего не говорит, лишь сцепляет на груди покрасневшие пальцы, помаргивает, а потом отворачивается, садится на свое место.

Майор понимает ее опять-таки по-своему. Щупает тяжелый щетинистый подбородок, колючие щеки. «Н-да… Зарос, товарищ комбат. Не дело. Хотя все равно… Не жених, слава богу…» И устало направляется к двери.

А Людочке в самом деле жаль майора. И на то у нее есть веские причины. Если бы кто-то узнал правду и сказал в казарме вслух, что сержант Астраханцева влюблена в строгого Савушкина, то этому, разумеется, никто не поверил бы.

Ну и бог с ними!

Все знают Савушкина как пользующегося непререкаемым авторитетом командира-единоначальника, как заслуженного боевого офицера, и никак иначе. Что из того? Пусть майор высится над всеми в части со всей своей властью, своей огромной осведомленностью, пусть с ним почтительно разговаривают приезжающие по делам штабные генералы — и это тоже ничего не значит. Это для всех прочих майор Савушкин именно такой: боевой офицер, строгий комбат, незаменимый специалист, обремененный высокой ответственностью руководитель. А для Людочки — в ее сокровенных мыслях — майор просто-напросто Володя Савушкин, неглупый, но в сущности очень простой и не слишком удачливый в личных делах симпатичный парень. Разумеется, служба есть служба, устав есть устав, и от них Людочка ни на шаг, но ведь сердце есть сердце. Впрочем, в уставе о сердечных делах ничего не говорится…

А было время, когда Людочка видела Савушкина таким, каким его видели и видят все прочие.

Перед выпускными экзаменами в специальной школе связи было много волнений. Ожидали представителей частей и штабов, которые должны были присутствовать при приеме зачетов. Ясное дело, курсантки — вчерашние девчонки — очень волновались и даже трусили. Поди угадай, какой представитель, из какого ведомства остановит на тебе свой выбор. А тут еще неведомо из какого источника стало известно, что среди прочих ожидается приезд командира какой-то сверхсекретной части. Будешь трусить и волноваться!

И вот представители прибыли. В большинстве это были пожилые люди в солидных чинах и с не менее солидными брюшками и лысинами. Они неторопливо прошли перед строем девушек-выпускниц, обмениваясь репликами, останавливая взгляды то на одном, то на другом симпатичном личике. Ничего обидного для девушек в тех поглядываниях не было: ни цинизма, ни двусмысленности, но и сугубо деловыми эти смотрины назвать было нельзя. Все же это были хоть и пожилые, хоть и потрепанные жизнью, хоть и при деле, но все-таки мужчины. Они пока что ничего не знали о выпускницах и могли лишь гадать: а какова-то в работе будет вон та, к примеру, курносенькая? Курсантки же гадали, который из представителей «тот самый».

Он появился перед окончанием экзаменов и сразу обманул ожидания девушек. Не потому, что оказался слишком молодым и имел всего-навсего звание майора. Как раз это-то, пожалуй, было неожиданностью. И почета ему оказывалось более чем достаточно, представители и руководители школы относились к долговязому симпатичному майору с особым уважением. А вот все же разочаровал…

Людочка сама до сих пор толком не знает, что ей тогда не понравилось в Савушкине. И вежлив, и улыбнется чему-нибудь смешному, и допущенную курсанткой мелкую оплошность умеет не заметить, а все равно что-то не понравилось. Наверное, то, как майор относился к выпускницам. Поглядит Савушкин своими голубыми глазами сквозь толстые стекла очков на девушку — и та невольно съежится, станет ей неуютно под этим внешне вроде бы обыкновенным человеческим взглядом.

— Смотрит, как на радиосхему, — сердились одни девчата, — прикидывает, подойдет для его службы такая или нет…

— Сухарь, буквоед, канцелярская папка! — возмущались другие. — Смотрит на тебя — словно анкету на лбу читает!

И Людочка соглашалась с подругами. В самом деле, было что-то такое отрешенное в поведении Савушкина, будто ему действительно безразлично: стоит ли перед ним прехорошенькая девчонка или бородатый мужичище.

Выпускниц школы, которых отобрал для откомандирования в свою часть Савушкин, жалели, считая, что им здорово не повезло. Сама Людочка даже не смогла уснуть в ночь перед отъездом на новое место службы.

А потом пришло новое. И служба в батальоне Савушкина была интересной, и сам он оказался совсем иным, хотя по-прежнему оставался комбатом и никаких поблажек Людочке не делал.

Как-то майор сам поехал на один из тыловых складов получать радиоаппаратуру. Взял с собой нескольких бойцов. Среди них оказалась и Людочка. День был жаркий, ясный, веселый летний день, когда словно впервые любуешься зеленым буйством природы, безотчетно радуешься чему-то, как птица, вырвавшаяся из безопасной, но осточертевшей клетки на волю, под теплое необъятное небо. Казалось, ничего не предвещало беды. Развалившись на брошенном в кузов брезенте, радисты пели…

И вдруг поглотил слова недопетой песни мощный рев, оглушительно громыхнуло спереди и сзади, огромным султаном вздыбилась перед мчащейся полным ходом полуторкой земля. Тугая волна горячего воздуха отбросила Людочку к заднему борту, она лишь успела заметить низколетящие самолеты, а потом…

Что было потом, она не помнит. Страх ли или взрывная волна очередной фугаски выбросили ее из машины — и она побежала. Побежала не в кусты, не в лес, а в поле, в широкое незасеянное поле, над которым на бреющем полете сновали фашистские двухмоторные истребители. Кто-то что-то кричал ей, кто-то бежал вслед — она все слышала, но ничего не понимала. В конце концов чья-то сильная рука схватила ее за локоть, рванула назад. Она споткнулась, качнулась назад и оказалась в объятиях… Савушкина.

Потом они опять бежали. Теперь уже назад, к лесу, к кустам, что зеленели за дорогой. Савушкин мертвой хваткой держал ее тонкие пальцы, бежал стремительно, широко, а Людочка еле поспевала за ним, как маленькая девочка, которую опаздывающий папа тащит в детский садик. Сзади стучало, грохало, колотило…

Когда зеленые ветви закрыли от них гудящую зловещую синь обманчивого неба, Савушкин наконец остановился, посмотрел вверх, шумно передохнул. И вдруг подхватил Людочку на руки…

— Дурочка… Разве можно так? Разве можно? — бормотал он, унося девушку в глубь леса, подальше от раздираемого взрывами поля.