Где-то на Северном Донце - Волосков Владимир Васильевич - Страница 3

Сейчас ее нет. Она там, где от взрывов ходуном ходит воздух, где обильно поливается кровью истерзанная отчая земля. А вот он, Купревич, здесь, в опустевшей московской квартире, где каждая вещь, всякая безделица дышит Лениным незримым присутствием: старый диван, на котором спит Николай, перед самой войной перетянул по ее просьбе соседский дворник Ермолаич; эту настольную лампу купила она в первую свою получку; вот этот современный телефонный аппарат поставлен по ее инициативе взамен старой дребезжалки, у которой надрывали голосовые связки два поколения Купревичей…

Получив известие, что жена надела военную форму, Купревич был так обеспокоен, что на несколько дней лишился сна. Все смешалось в чувствах и мыслях. Если для многих друзей и знакомых было вполне естественным, что решительная Ленка добровольно пошла на фронт (кому же идти, если не ей: боевой, отчаянной, первой заводиле в былой студенческой компании?), то Купревича охватила тревога. Тревога, похожая на откровенный страх. Он один знал, что за внешней бойкостью Лены кроется доброе, легкоранимое женское сердце, он один знал, как она слаба, как боится ночных гроз и даже безобидных комнатных собачек…

Лишь очутившись дома, Купревич немного успокоился. Здесь все напоминало о Лене, здесь ко всему прикасались ее проворные, умелые руки, здесь он понял — нет, не настолько она слаба и беспомощна, чтобы быть в стороне от грозных событий, надвинувшихся на родной народ; Лена не могла оставаться в Москве. Она обязательно должна быть там, откуда шлет свои краткие весточки. Иначе она не была бы сама собой. Если раньше она была всего нужнее одному ему, Купревичу, то теперь она нужнее там. Лена всегда умела быть там, где в ней более всего нуждались…

Вспомнив о недавно прочитанных теплых письмах жены, Купревич улыбнулся сам себе. Стало веселее — его Ленка жива, здорова, Москва живет и борется…

Только вот одно не ясно. Зачем его вызвали? Институт химии давно эвакуирован, академия тоже. Пришла телеграмма от профессора Дубровина, потом вторая — от директора института. Приказано прибыть в Москву. Пожалуйста. Прибыл. С великой радостью. А что дальше?

Дубровина Купревич знает, учился у него. Профессор руководил его работой над диссертацией. Теперь у него новая должность — член научно-технического совета по разработке проблем оборонного значения. Есть такой при Государственном Комитете Обороны. Не шутка. И вот этому занятому важнейшими делами человеку зачем-то вдруг понадобился затерявшийся в тылу Купревич. Зачем?

По телефону Дубровин ничего объяснять не стал. Поздоровался. Сказал: «Ждите. Придет машина. Привезет куда надо». Вот и все. Кратко и деловито. Совсем не похоже на прежнего приветливого чудака профессора.

Теперь сиди и жди.

Купревичу надоело сидеть. Он встал, выключил свет и вновь отдернул штору. На окраинах города по-прежнему гулко гремели зенитки, по-прежнему в черном небо плясали огненные всполохи. И Купревичу вдруг стало ясно, почему после объявления воздушной тревоги ему сначала сделалось немного не по себе, затем он внутренне как-то собрался, а потом и совсем повеселел. Конечно, это оттого, что он наконец-таки совершенно неожиданно приблизился к цели.

На мостовой перед домом появился темный силуэт военного «виллиса».

Считайте себя на передовой!

— Нет и еще раз нет! — повторил Купревич. — И не уговаривайте, Всеволод Максимилианович. Завтра я иду в военкомат. Никаких новых заданий. В конце концов, я молод, и у меня есть идеалы. Мой важнейший долг… — Он замялся, поняв ненужную высокопарность своих фраз, но подходящие к моменту простые слова как-то не находились.

Они были в кабинете вдвоем. Дубровин сидел в кресле, уперев локти в стол, положив тяжелый рыхлый подбородок на сцепленные пальцы. Купревич возбуждению бегал по кабинету и по-мальчишески махал руками.

— Нет, нет и нет! Я не хуже других! Какой комплекс неполноценности вы во мне обнаружили?

Дубровин медленно поднялся с кресла. Вышел из-за стола, встал рядом с разгоряченным Купревичем. Тот перестал жестикулировать.

— Послушайте, Юрий Александрович, неужели из нас в самом деле могут получиться снайперы? — вдруг очень серьезно спросил профессор и сдвинул на лоб очки.

— Почему именно снайперы? — опешил Купревич и тоже машинально потрогал оправу своих массивных очков. — Можно…

— Кем? — Близорукие выцветшие глаза Дубровина продолжали оставаться серьезными, он заинтересованно ждал.

— Можно, можно…

— Сколько у вас? — Профессор указал пухлым пальцем на очки.

— Левый — минус семь, правый — минус шесть…

— Н-да-с, батенька. Даже у меня лучше. Вот вам и комплекс неполноценности!

— Но я же молод. Мне всего тридцать два!

— Голубчик, Юрий Александрович, для этой войны и я молод. Честное слово! — Профессор произнес это серьезно и внушительно. Настолько внушительно, что Купревич разом забыл о своей досаде и еле сдержал невольную улыбку. Из каждой морщины, из каждой складки крупного, обрюзглого лица Дубровина глядела старость.

— Ну как можно сравнивать, Всеволод Максимилианович…

Дубровин возвратил очки на переносицу. Взглянул на часы. Стал хмурым, строгим.

— Время. Дискуссии конец. Идемте.

— Куда?

— На совместное заседание совета с представителями оборонных наркоматов.

Заняв место в заднем ряду небольшого, переполненного конференц-зала, Купревич поначалу с любопытством огляделся. Впервые в жизни он видел в одном месте столько генералов, знаменитых инженеров и ученых. За столом президиума сидели известные всей стране академики. Среди них находился и Дубровин. И хотя Купревич только что беседовал с ним, опять невольно удивился профессору.

За столом сидел суровый массивный старик, и маленькие глаза его пронзительно сверлили из-за мощных линз очков каждого докладчика. И Купревич вдруг понял: нет и уже никогда не будет прежнего благодушного профессора — огромная забота и тревога стали единственным содержанием его жизни. Впрочем, вскоре Купревич забыл о Дубровине…

Выступал заместитель наркома боеприпасов, и, хотя говорил он негромко, каждая фраза отдавалась громом.

— Я уполномочен сообщить совещанию, что наша страна в период с августа по ноябрь прошлого, сорок первого, года потеряла много предприятий, изготовлявших боеприпасы. Только за один месяц эти предприятия могли давать миллионы корпусов снарядов и мин, взрывателей, гранат, тысячи тонн пороха и тротила…

Купревич был химиком, связанным с военным производством, потому с особой очевидностью сознавал значимость каждой из называемых оратором величин. Раненые фронтовики, с которыми ему случалось беседовать в последние недели, с недоумением и злостью жаловались на малочисленность нашей авиации, на чем свет стоит кляли интендантов, из-за неповоротливости которых на передовой порой не хватало даже мин и снарядов… Купревич возмущался вместе с ними. А на поверку оказывается, не виноваты извечные армейские козлы отпущения — интенданты.

— Каждый месяц фронт мог получать эти миллионы и миллионы боеединиц, но не получает, — продолжал заместитель наркома. — Положение создалось тяжелейшее. Я это подчеркиваю. Запасы истощаются, а промышленность дает фронту лишь немногим больше половины запланированной продукции.

Купревич зябко повел плечами.

— Итак, необходимы правильные выводы из сложившейся обстановки и быстрые незамедлительные действия.

Поскольку основным поставщиком сырья для боеприпасов являются предприятия химической промышленности, мы и собрались здесь, чтобы принять совместные решения.

«Решения! Но ведь сегодня и завтра на фронте нужны боеприпасы, а не решения!» — тоскливо подумал Купревич и почему-то вспомнил о Лене.

Следующим выступал представитель минометной промышленности. Это был сутулый, бледный, очевидно, основательно изнервничавшийся человек. Не успев занять ораторское место у стола президиума, он уронил листок с тезисами, а потом долго не мог ухватить его на скользком паркете. Эти непредвиденные манипуляции окончательно выбили «минометчика» из равновесия, и, забыв о бумажке, он с горячностью обрушился на всех смежников и поставщиков сразу. Начал жаловаться, что не хватает цельнотянутых труб и стальной ленты, что не поступают вовремя какие-то двутавровые балки номер восемнадцать… У него, ясное дело, накипело, но говорить долго ему не дали.