Прекрасны ли зори?.. - Ракипов Шамиль Зиганшинович - Страница 50

Рахиля стояла аккуратно причёсанная и подтянутая, какими и должны быть военные лётчики. Потом она открыла свой чемодан и обеим нашим девочкам преподнесла по кукле: старшей — большую, почти с неё ростом, а младшей — маленькую, резиновую. Обеим подарки привезла. Значит, интересовалась, как мы живём. А я считал, что она меня совсем позабыла. Я смотрел на неё и думал, что служба у неё, пожалуй, не легче моей. А иной раз, может, и труднее приходится. Я по земле ступаю. Земля надёжнее, не обманет. А когда пустота под тобой — тут уж надейся только на себя… К тому же плечи у неё не мои, не мужские, — девичьи.

Впрочем, небо слабых не любит. Только сильным даются крылья. Вот и обрела Рахиля крылья, о которых мечтала.

— Что ты на меня так смотришь? — насторожилась Рахиля.

— Тебе очень идёт лётная форма, — сказал я с улыбкой.

Я позвонил Чернопятко. Иван не заставил себя долго ждать.

Разговор за столом не затихал ни на минуту, было о чём вспомнить. Мы и не заметили, как промелькнуло несколько часов. За окном засинели сумерки, зажелтели фонари на столбах. А мы всё говорили, смеялись. Весело было нам как никогда. Ведь не так-то часто удаётся друзьям собраться всем вместе. А Маргарита тоже то и дело напоминала о многих памятных случаях из нашей жизни — можно подумать, что росла с нами вместе. Но мои друзья не дивились этому. Они знали, что я подробно рассказывал ей обо всём, что с нами было в те далёкие времена, отделённые теперь уже от нас многими годами.

Потом мы решили пойти полюбоваться городской ёлкой, поставленной на площади.

Домой мы возвратились поздно. Я позвонил Терешкину. Разбудил его и пригласил ужинать. Он начал было ворчать, но, узнав, что у меня собрались самые близкие друзья, согласился. Пришёл он с аккордеоном. Мы пели наши любимые песни — о пограничниках, о лётчиках, о шахтёрах. Танцевали.

Было далеко за полночь, когда Чернопятко и Терешкин распрощались с нами и ушли.

Утром Рахиля поднялась рано. Она спешила на вокзал. Я хотел проводить её. Она запротестовала. Зашла в детскую комнату, поцеловала моих спящих дочек. Обняла, прощаясь, Маргариту. «Желаю вам большого счастья», — сказала она и вдруг смахнула с ресниц слезу, что уже совсем не к лицу пилоту. Но женщина есть женщина, и я промолчал — сделал вид, что не заметил.

На пороге Рахиля обернулась ко мне и, улыбнувшись своей всегдашней лучезарной улыбкой, сказала:

— Гильфан-абый, дружба остаётся в силе!

Её каблуки торопливо застучали по ступенькам. Глухо хлопнула дверь в подъезде.

Одиннадцатый рассказ Гильфана

В начале июня 1941 года меня, Ивана и Петра Фёдоровича Терешкина направили в Западную Белоруссию на стажировку. Страшная нищета открылась нашим глазам. Здесь ещё совсем недавно хозяйничали польские паны. Красная Армия освободила белорусских крестьян от панского ярма. Но слишком разорён был этот край. Хозяйство своё крестьяне налаживали с трудом, медленно. Даже зерно на току они молотили допотопным способом — цепами. Мало отличались условия жизни людей и скота. Наверно, поэтому болезни каждый год подкашивали множество людей.

Ребятишки с ранних лет начинали работать на панской усадьбе. Они знали, что такое тяжёлый труд. Но никто из них не знал грамоты.

Лились над Белоруссией унылые песни. Потеряли люди надежду обрести когда-нибудь свободу: слишком сильными казались паны и слишком страшными они были в гневе…

Но свобода пришла неожиданно с той стороны, где каждое утро всходит солнце. В притихшие малолюдные деревеньки пришли красноармейцы и будто высветили, обогрели землю алыми звёздами, что были у них на шлемах. И люди стали выбираться из своих землянок, заполнили улицы. Они обнимали братьев, изгнавших с родной земли панов.

Земля стала добрее, вода слаще, воздух живительнее, как только пришла свобода. И сил у людей прибавилось во сто крат. Стали работать не покладая рук. Не на панов теперь трудились — на себя. Начали строить светлые школы. Библиотеки! Читальни! Клубы!

Но край просветлевшего было неба опять постепенно заволакивали тучи. Были те тучи чёрные-пречёрные и пахли гарью. Наплывали они с той стороны, где каждый вечер садится солнце. Там, над Европой, бушевал всё пожирающий огненный смерч, называемый страшным словом — война.

С запада к нашей границе вплотную подступили фашисты.

Вам доводилось бывать в городе Гродно? Зелёный был городишко, утопал в садах. А воздух чистый, как родниковая вода. Бывало, дышишь — надышаться не можешь. А выйдешь за город — красотой никак не налюбуешься. Что ни улица — бульвар, что ни двор — ухоженный сад. Прямо в городе ключи бьют из-под земли. А соловьи по ночам так распоются, бывало, что стараешься сон отогнать от себя — всё слушал бы и слушал. Даже мниться начинает, что в Апакай попал или в Ямаширму…

В самом центре города был обширный парк. В нём столетние дубы росли и сосны. Неподалёку размещался штаб нашей Третьей армии. Сколько полегло там людей, отстаивая от фашистов город и штаб!..

В этом парке, напротив здания, где прежде размещался штаб Третьей армии, сейчас возвышается обелиск Славы над братской могилой. Там похоронена девушка из Татарии, Герой Советского Союза Ольга Санфирова…

В субботу мы весь день провели в штабе. Осваивали тактику наступления и обороны, ориентируясь по топографической карте. Лейтенант Чернопятко в этой своеобразной военной «игре» был в роли командира артиллерийского полка. Остальные командиры, в том числе и я, командовали батальонами. Эти занятия продлились более шести часов. Чернопятко довольно искусно командовал полком. Да и мы старались не оплошать. Словом, наши наставники, следившие за ходом «боя», остались нами довольны.

В наше общежитие мы вернулись сильно уставшие. Уже стемнело. Ребята тут же повалились на свои кровати. Я подсел к столу и написал домой письмо.

Мои друзья, уставшие за день, давно уже спали. Я тоже выключил свет, разделся и лёг. Но долго не мог уснуть, всё думал о моих дочурках, о жене…

Едва только мне веки смежил сон, вдруг раздалась команда:

— Подъём! Боевая тревога!

Я вскочил. В ушах всё нарастал непонятный шум. Протерев глаза, увидел, что ребята тоже все на ногах; надевая на ходу гимнастёрки и застёгивая ремни, бегут к выходу. Над землёй стелется тяжёлый беспрерывный гул. Самолёты! Где-то на окраине захлопали зенитки. Где-то гулко прогремели разрывы бомб. Из-за деревьев парка вдруг взметнулась в чёрное небо цепочка зелёных ракет. Тотчас над самой крышей нашего штаба, качнув взвихрённым воздухом макушки деревьев, пронёсся самолёт. И неподалёку, кажется за садом, грохнули один за другим несколько взрывов. Багровые вспышки осветили переломившееся надвое дерево. Из наших окон со звоном посыпались стёкла.

— Это война, ребята! — крикнул Чернопятко.

— Да, Иван! Это фашисты! Их самолёты! По звуку моторов можно узнать, — сказал я.

— Какой-то мерзавец их ракетами на штаб наводит, — заметил кто-то.

Небо было озарено то ли пожаром, то ли зарёй. Мы выстроились перед штабом, выслушали приказ. Нам раздали патроны, гранаты и бутылки с зажигательной смесью. На стены домов, на землю падали розоватые блики полыхающих в разных концах города пожаров.

Вдруг снова, нарастая, стал приближаться надсадный гул. Грохот взрывов перекрыл голоса команд, закачалась земля. Мы метнулись в окопы, которые вырыли недавно, чтобы проводить учения. Казалось, эти небольшие трещины в теле земли сейчас сомкнутся и поглотят нас.

Наконец самолёты отбомбились и улетели. Но гул почему-то не утихал. Только стал иным каким-то: не ровным, не надсадным, а к нему примешивался скрежет и тарахтение. Кто-то не своим голосом крикнул:

— Танки!..

По центральной улице Гродно ползли железные чудовища, похожие на гигантских черепах. Значит, фашисты прорвали первую линию нашей обороны!..

Мы выскочили из учебных окопов, бросились поближе к дороге, по которой двигались танки. Заняли позиции кто где мог. Сейчас для нас любая канава, ложбинка, которых мы прежде не замечали, стена, дерево стали укрытием. Мы притаились, ждали, сжимая в руках гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Всё ещё как-то не верилось, что это наяву…