Прекрасны ли зори?.. - Ракипов Шамиль Зиганшинович - Страница 48

Сафиулла вывел меня из задумчивости, пригласив в буфет. Мы выпили лимонаду. Сафиулла рассказывал о чём-то весёлом, смеялся. Я кивал головой, поддакивал, делая вид, что слушаю. А мысли у самого витали невесть где: то уносились в голубое небо, разрисованное белыми узорами, оставленными учебным самолётом, то блуждали по незнакомым улицам далёкого города, где, может, сейчас Рахиля прогуливается с другим человеком.

— Эх, отыскала-таки себе сокола, который будет лететь рядом, сопровождая её в полёте! — высказал я вслух свои мысли и вздохнул. — Они всегда будут вместе — и в небе, и на земле…

Сафиулла, поняв, что я его не слушаю, обиженно умолк.

Прозвенел третий звонок. Мы допили лимонад и пошли в переполненный зал. Я направился было к своему месту, но тут мне предоставили слово.

Я поднялся на сцену. Прошла минута, другая, прежде чем я взял себя в руки и начал говорить. Стало так тихо, что я, щурясь от бьющего в глаза электрического света, пристально вгляделся в зал, засомневавшись вдруг, есть ли там кто-нибудь. В зале не было ни одного свободного места. Люди толпились у дверей и в проходе.

Когда я, закончив выступление, поблагодарил присутствующих и умолк, зал вдруг взорвался аплодисментами. На сцену посыпались цветы. Где их только раздобыли зимой?

Раздались возгласы:

— Браво!..

— Слава твоему подвигу, Батыршин!

— Слава советским пограничникам!

 Затем выступили поэты. Они читали свои стихи. Затем певцы исполняли песни на слова присутствующих здесь поэтов.

Я подумал о том, что человек, где бы ни находился, каким бы трудом он ни был занят — изо дня в день, из года в год совершает подвиг. Только одним дано проявить героизм в какое-то критическое мгновение — тогда их поступок, как вспышка, становится всем заметным. А другие занимаются своим трудным делом на протяжении многих лет.

Увидеть подвиг людей можно только тогда, когда приглядишься к ним повнимательней.

Вдруг из-за огромной занавеси, словно вихрь, вынеслись танцоры.

Сафиулла искоса поглядел на меня и осторожно пожал мою руку. Этим он хотел сказать: «Правильно, надо веселиться».

А знаменитый гармонист Файзулла Туишев, растягивая то одну гармошку, то другую, которые были мал мала меньше, и позвякивая колокольцами, вконец растревожил мою душу. Увлёк он меня своею музыкой на золотистый плёс реки, завёл в густой тёмно-зелёный лес с терпким запахом хвои, увёл в широкое поле, по которому, словно по морю, бегут игривые волны.

Файзулла Туишев затянул мою любимую песню про Донбасс. Тут же предстала в моём воображении наша Голубовка с её дымящимися терриконами, с полощущимися на верху копров флагами.

Затем конферансье неожиданно объявил:

— Оркестр исполнит «Марш Батыршина»! Эта музыка посвящена первому герою — нашему земляку! Исполняется впервые.

Я даже растерялся, услышав такое, заёрзал на месте. А мама посмотрела на меня счастливыми глазами и положила на мои руки свою ладонь, будто успокаивая. Как только раздались первые аккорды марша, предо мной возникла наша застава, низкое пасмурное неба и подпиравшие его вершинами сопки… У меня тоскливо заныло сердце, захотелось на свою заставу, к товарищам…

В заключение концерта опять поэты читали свои произведения.

Уже дома, когда мы, возвратившись, сели пить чай, мама спросила у меня:

— Сынок, ты узнал поэта, который выступал последним?

Я удивлённо посмотрел на неё.

— А ты подумай-ка хорошенько, — улыбнулась мама. — Вспомни, как мы ездили из Ямаширмы в Апакай… В дороге у нас лопнули постромки. Мы остановились среди поля. Помнишь, нам встретился тогда джигит? Он остановился послушать песню, что я пела. Это он читал сегодня свои стихи. Я его сразу узнала…

Погостив дома ещё несколько дней, я уехал в Донбасс. Нет надобности рассказывать, как встречали в шахтёрском краю.

А у Халиуллы-абзыя в тот день, когда мы свиделись, была двойная радость: мой приезд совпал с присвоением ему звания почётного шахтёра. Я застал у него полон дом гостей.

Уезжая из Казани, я послал Ивану Чернопятко телеграмму. Он прибыл в Голубовку, когда застолье было в самом разгаре.

Наш друг детства Иван Рогов, захмелев, попросил меня сыграть на кубызе. Я исполнил его просьбу. А он вдруг нагнулся, закрыв лицо руками. Его плечи судорожно задёргались. Он плакал…

Я растерялся. Обхватил его за плечи, пытаясь поднять. Все приумолкли за столом. Халиулла-абзый, уловив мой недоуменный взгляд, сказал, что тяжело болеет брат Ивана, Александр Александрович. Врачи не надеются на его выздоровление. Второй день в его палату не пускают никого, кроме близких.

Я крепко сжал Рогова за плечи.

— Возьми себя в руки, дружище, — сказал я, хоть у самого на сердце было тяжело.

— Я ради тебя и Ивана пришёл на это веселье, — сказал Рогов, устремив на меня покрасневшие глаза.

— Спасибо, Ваня.

Когда у соседей кто-то тяжело болен, устраивать большие праздники неудобно. Поэтому мы с Иваном не задержались долго в Голубовке.

Нам предстояло учиться в Военной академии имени Фрунзе, и мы отбыли в Москву.

Десятый рассказ Гильфана

Мы с Иваном Чернопятко учились в одной группе. А старостой группы назначили Терешкина Петра Фёдоровича. Опять мы были в подчинении у бывшего начальника нашей заставы. Среди курсантов группы он старший по чину. Мы все лейтенанты, а ему присвоили звание майора…

В самом начале учебного года я Терешкину предложил заключить «соглашение о взаимопомощи». Потому что с первых же дней выяснилось, что майор хромает по литературе и иностранному языку, а мне военное дело тяжело давалось. А тому, что Терешкин в военном деле чувствует себя как рыба в воде, и удивляться нечего: он ещё до службы на границе специальную школу закончил. Поэтому я не сомневался, что смогу у него многому научиться. А он тоже, видимо, прикинул в уме, какой от меня может быть прок ему, да так ничего не найдя во мне, спрашивает:

— Вы, Батыршин, по каким предметам предлагаете мне свою помощь?

Вид у Терешкина такой, будто и в самом деле речь идёт о международном соглашении.

— По английскому, — так же серьёзно говорю ему.

— Ого! По английскому?.. Хм, а вы что же, проходили специальные курсы по иностранным языкам?

— Нет. Собираюсь академию закончить…

С этого дня мы начали с Терешкиным заниматься вместе. Но каждый день одним и тем же — военным делом. Я даже начал уставать от однообразия. А он примечает это — посмеивается да приговаривает: «Будьте упорным, лейтенант! Даже ветер, если упорен, скалы дробит, в песок обращает!» А чуть только намекну, что пора, дескать, и английским заняться, майор сам тут же скисает. «Эх-ха-ха, — горестно вздыхает он. — Помогай — не помогай, Гильфан, а язык мне не осилить…»

А тут незаметно и экзаменационная пора подступила. День первого экзамена пришёл.

Сидим мы в аудитории, готовимся по билетам. Ещё свежо в памяти, как в школе я сдавал экзамены. Так же волновался и побаивался. И так же сидела за столом наша учительница и строго поглядывала на нас поверх очков. И тоже весь стол её был заставлен цветами. Тогда, в школе, помнится, больше девчонки старались. А теперь среди нас не было девчонок. Сами купили цветы для Татьяны Алексеевны, нашей преподавательницы английского языка. Она была наидобрейшей женщиной, только вид напускала на себя на экзаменах строгий.

Замечаю, майор Терешкин ёрзает на месте.

Я очень быстро выполнил всё, что требовалось по билету, ответил на вопросы экзаменатора. Татьяна Алексеевна приветливо улыбнулась и похвалила меня за прилежание.

Терешкин вышел с экзамена красный как рак. Он показал мне три пальца.

— Вы недовольны тройкой, майор? — спросил я.

— Тройку я бы за счастье почёл, — проворчал Терешкин. — Но она сказала, что выдала мне её в кредит…

Наше соглашение с Петром Фёдоровичем Терешкиным осталось в силе и до следующего семестра. Мы продолжали заниматься вместе. Однако майор теперь упорно просил обращать больше внимания английскому языку.