Прекрасны ли зори?.. - Ракипов Шамиль Зиганшинович - Страница 43

Однажды вечером прилёг я, уставился в потолок — задумался. И было о чём задуматься. Уже второй месяц от Рахили нет ни единой весточки. А ведь обещала писать каждый день. И мама почему-то о ней ни словом не обмолвится в письме.

Обиделся я на Рахилю, написал ей злое письмо. И всё равно ответа не дождался. Написал второе, тоже гневное, пуще первого. И снова ни ответа, ни привета. Рассердился не на шутку. Ещё бы! Я здесь вон как живу: не говоря уж о театрах и концертах — в читальню пойти, газеты почитать порой сил не остаётся; едва до койки доберёшься — глаза слипаются. А она живёт припеваючи, обо мне и думать забыла. Мысли одна мрачнее другой в голову лезут. И откуда взяться светлым, радостным мыслям, когда на улице такое творится и на душе не лучше! Вырвал из тетради лист бумаги, настрочил под горячую руку всего несколько строк: «…Можешь не писать больше. Не нуждаюсь. Мне таких друзей не надо…» На полстранички письмо получилось.

Вот и думал я нынче, лёжа на койке, про это письмо. Может, не надо было так писать? Но письмо — точно снаряд: коль выстрелил, назад не воротишь.

Ко мне подошёл Иван Мошляк, наш замполит. Присел на краю койки, говорит:

— Ты, Батыршин, не совсем здоров?

— А что? — спрашиваю.

— Ходишь будто в воду опущенный.

— Контузия даёт о себе знать. Постепенно проходит…

— Сразу после боёв ты не таким был. Сам весёлым казался и в ребятах дух поддерживал… Что тебя беспокоит, признавайся. По Ивану соскучился? А может, сон потерял из-за того, что письма долгожданного всё никак не получишь?

Я испытующе посмотрел на лейтенанта. По его лукавому взгляду понял, что ему всё известно. Видать, кто-то из моих дружков выложил ему всё как есть.

— И то и другое, — признался я, вздохнув.

— Ничего, незачем переживать, — сказал лейтенант Мошляк и улыбнулся. — Если девушка отвернулась от тебя, не стоит из-за такой терять сон…

— Да нет… — поморщился я.

— Что нет?.. Если это не так, тем более у тебя нет оснований ночи проводить без сна. Пограничнику нужна бодрость. А какая в тебе бодрость, если ты не высыпаешься?

— Я сейчас не столько о ней думаю, сколько о себе, — промолвил я задумчиво. — Неужели я такое ничтожество, которое можно так скоро и легко выбросить из памяти?

Мошляк весело засмеялся, хлопнул пятернёй меня по груди.

— Погоди, скоро она узнает из газет, как по-геройски ты дрался с самураями, станет гордиться дружбой с тобой!..

Я усмехнулся. В детстве, помнится, ребятишек я и сам таким способом успокаивал.

— Вот и хорошо, — сказал лейтенант. — Улыбка тебе больше к лицу. Ладно, спи, — и ушёл, оставив меня наедине с моими мыслями.

Когда выпадало свободное время, я отправлялся в конюшню, к Дутому. Чистил его, расчёсывал гриву. И только ему одному поверял свои сердечные тайны. Он прядал ушами — чёрными треугольничками, внимательно слушал. Тёплыми бархатистыми губами прикасался ко мне, словно успокаивал. В его умных фиолетовых глазах я искал сочувствия. Порой он тихонечко ржал, будто собирался мне что-то сказать. Видать, чувствовал, бедняга, что мы вскоре расстанемся с ним. А я расчёсывал пальцами ему гриву и тихонечко пел песенку, вставляя в неё слова, которые сами собой приходили в голову:

Вскоре получили приказ направить меня и нескольких моих товарищей в Хабаровск, на курсы миномётчиков. В армии не откладывают решения в долгий ящик. Мы покинули заставу в тот же день.

Мы рады, что именно нас послали учиться на миномётчиков. Значит, мы у командиров не на плохом счету. Ведь миномётчику надо действовать очень быстро. Если не научишься молниеносно производить расчёты, тебя самого скоренько накроют огнём. Здесь сила не нужна: кто быстрее соображает, тот и побеждает, — простая арифметика.

А ещё мы отдавали себе отчёт в том, что, будь у нас побольше миномётов и бравых миномётчиков, не полегло бы на озере Хасан столько наших товарищей…

Каждый день на рассвете мы выходили на полигон. Мы там учились стрельбе по цели, маневрировать, то отступали, то переходили в наступление. Затемно возвращались к нашему жилью — артиллерийскому складу. Было очень холодно. Ночью вскочишь с нар и начинаешь подпрыгивать, хлопать себя по плечам.

Я слегка простудился, но виду не подал. Думал: товарищи будут накапливать опыт, а я стану валяться в лазарете? Не для того я приехал в Хабаровск, покинул родную заставу. Вот закончим курсы, тогда и о здоровье подумаем.

Не напрасно я старался: курсы закончил с отличием.

Двадцать седьмого октября мы наполнили рюкзаки продуктами, выданными нам на дорогу, и направились на вокзал. Выяснилось, что наш поезд будет только к вечеру, а впереди целый свободный день. Мы даже растерялись слегка: давно у нас не было столько времени, которым мы могли бы распоряжаться по своему усмотрению.

Одни пошли бродить по городу, другие заспешили в кино.

Я подумал: «Хорошо бы сейчас махнуть во Владивосток, в госпиталь к Ивану! А может, даже вместе возвратились бы на родную заставу. Он писал, что его собираются со дня на день выписать…»

Группа моих товарищей обступила витрину с газетой. Слышу, как переговариваются:

— Глядите-ка, опять про события на озере Хасан написали!

— Уже три месяца об этом пишут.

— Ребята! Указ!

Я тоже подошёл. С трудом протиснулся к витрине. И верно, в газете помещён правительственный указ о награждении наших парней орденами и медалями. Самим Михаилом Ивановичем Калининым подписан. Фамилии в списке все знакомые. Сердце моё забилось вдруг, как бьёт землю копытами необъезженный конь. Пробежал я по списку взглядом, втайне надеясь и свою фамилию увидеть. Мне хоть бы медаль — чтобы родителей порадовать. Они, наверное, тоже знают о событиях на озере Хасан, знают и то, что я в них принимал участие. А Рахиля?..

Однако не нашёл я своей фамилии в газете. Что ж, ненаграждённых на земле гораздо больше, чем награждённых. Там лучше знают, кого отметить, а кого нет.

Отошёл от газеты, стараясь себя успокоить. А сердце защемило, вроде бы обидно сделалось. Не за себя обидно — за Ивана. Ему-то уж следовало орден приколоть на грудь. Я же сам видел, как он сражался, себя не жалел. Где всего опаснее, он там и был. Такое нельзя забывать.

Вдруг ребята окружили меня, по плечам хлопают, по спине, лица у всех сияют от восторга. Им-то есть отчего радоваться, но никак не пойму, чего ради они ко мне пристали да ещё и магарыч требуют.

— С тебя сегодня магарыч, Гильфан! А завтра Ивана потрясём!

— С какой стати? — спрашиваю у них. — Вы награды получаете, а с нас магарыч причитается? Не наоборот ли должно быть?

— Не скупись, парень! У героя и душа должна быть щедрая!

— Поздравляем, Гильфан!

— Кто герой? — недоумеваю я.

— Ты — герой! Кто же ещё! И друг твой Чернопятко! Вы оба герои!

— Откуда вы взяли? — вконец растерялся я.

Заметив, как я побледнел, товарищи поняли, что я не притворяюсь, а в самом деле ещё ни о чём не ведаю. Схватив под руки, они подтащили меня к витрине, ткнули пальцем в газету.

Не мерещится ли? Я не поверил своим глазам.

В указе после фамилии начальника погранотряда полковника Гребенника Кузьмы Евдокимовича значился я, а потом выведена фамилия Ивана. Как же я не заметил? Впрочем, я не собирался искать ни себя, ни своего друга в списке тех, кому присвоено звание Героя Советского Союза. Потому, видно, и не заметил.

Ребята громко смеялись, что-то говорили. Но меня теперь одолевали другие сомнения: «Постой-ка, что за героический поступок я совершил? Я, как и всё, делал что мог. Как все! Значит, мы все герои!..»

Я побежал на Главпочтамт, позвонил оттуда Ивану. Хотел было я первым сообщить ему радостную весть, но не успел раскрыть рот, чтобы поприветствовать, он меня уже поздравил. Иван сказал, что сегодня его выпишут. На заставу он прибудет всего на несколько часов позже нас.