Одержимый - Санин Владимир Маркович - Страница 41

— Отличный сюжет для фантаста! — подхватил я. — Или кинокомедии с Леоновым в главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.

— Что не будете? — не понял Баландин.

— Обижаться на Чернышёва, — пояснил я, — тем более что с обиженным корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься — скатертью дорога. А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о себе-то вы и не рассказывали никогда.

— Исповедуйся вашему брату, — проворчал Баландин, — потом такое о себе прочитаешь…

— Бывает, — согласился я, — в отдельных нетипичных случаях.

— Вам я верю, Паша, — с некоторой торжественностью изрёк Баландин. — Вы не из тех, кто…

— … врёт как сивый мерин, — закончил я. — Надеюсь, что так оно и есть. К тому же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: «Мы недостаточно знакомы, чтобы не доверять друг другу».

— Слишком красиво, — неодобрительно сказал Баландин. — Бойтесь афоризмов, Паша, они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем мыслителям. Разумеется, — спохватился он, — я вовсе не имею в виду Корсакова, который представляется мне умным человеком и интересным собеседником. Уже одно то, что он смело прервал многообещающие лабораторные испытания ради натурных…

— А вы? — поинтересовался я. — Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты — почему сами пошли в экспедицию, а не послали кого-нибудь?

Баландин широко улыбнулся.

— Помните, я чуть не подпрыгнул, когда Чернышёв признался, что полез в шторм из любопытства? Вот и я пошёл в море: поглазеть. Ну а если шире — хотелось самому проверить порошок и эмаль, я ведь этими штучками восемь лет занимаюсь. До смерти хотелось, Паша, своими глазами увидеть, проверить и убедиться. Зато теперь я знаю, что с порошком грубо ошибся, не годится он на море, а вот на эмаль, не стану лукавить, очень надеюсь. Если окончательно подтвердится, что адгезия льда к ней минимальна, я вернусь домой, Паша, с высоко поднятым носом. Разве этого мало?

— Много, — заверил я. — Ребятам нравится, что вы легко признали ошибку с порошком, думали, что вы полезете в бутылку и будете настаивать.

— Ну, легко не то слово, — сказал Баландин, — мне было очень даже обидно, ведь на суше порошок зарекомендовал себя совсем неплохо. Но если уж быть честным до конца, друг мой, сия неудача не из тех, о которых долго скорбишь. По большому счёту, наши с вами ошибки — это ошибочки, мелкие уколы самолюбия; настоящая, огромная ошибка, достойная статьи в энциклопедии, по плечу только гению — вспомните хотя бы Роберта Коха с его туберкулином или «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. — Баландин оживился, чувствовалось, что размышлять на эту тему ему интересно. — Впрочем, гению труднее всего, он слишком одинок, потому что всегда идёт против течения: в истории человечества не было ни одной гениальной идеи, которую сначала не подняли бы на смех и не осыпали оскорблениями, ибо каждая новая идея раздражает своей дерзостью и вызывает ненависть к её создателю. Поэтому в личной жизни гениальные люди чаще других бывают несчастны. Но когда гений умирает и рождённая им идея начинает своё победоносное шествие, люди спохватываются и вспоминают лишь о том, что он сделал для человечества, а не о том, в чём ошибался, с кем жил и какие черты его характера были несносны для окружающих. Меня коробит, когда иные исследователи выкапывают интимные письма великого человека и с энтузиазмом, достойным лучшего употребления, перетряхивают давно остывшее постельное бельё… Паша, я очень отвлёкся, верный признак старческой деградации, как в рассказе Марка Твена «Старый дедушкин баран»; мы говорили об ошибках: так вот, моё отношение к учёному во многом определяется тем, как он их признает. Ошибки цементируют наш опыт, их не надо бояться, они, если хотите, необходимы, ибо развивают способность к сомнению — нужно лишь своевременно их осознать. Иначе — крах. Это необычайно важно, Паша: если человек упорствует в своих ошибках и даже норовит превратить их в победы, он безнадёжен, нет веры ни ему лично, ни его работе. И в этой связи на меня произвело большое впечатление, что Чернышёв безоговорочно признал ошибочность, неточность своего манёвра: в тех обстоятельствах — вы, конечно, помните, что страсти на обсуждении легко могли вспыхнуть — не всякий решился бы на это. За такую принципиальность и самокритичность я готов даже простить ему чудовищный выпад по адресу моего носа.

— Какой выпад?

— Он заявил, что таким носом можно расщепить атомное ядро! — Баландин оглушительно заржал и, вытерев слезы, пояснил: — Это когда я на мостике чуть не вышиб окно.

— Грубиян! — не очень искренне возмутился я.

— Ерунда, — отмахнулся Баландин. — Мой нос послужил темой для острот не одному поколению студентов. Пусть смеются, лучшей разрядки не придумаешь. Знаете, что я заметил? Человек без чувства юмора не способен к научной работе, ему не хватает воображения и критического отношения к себе. Юмор — великая штука, Паша, если человек обижается на шутку, он либо глуп, либо тщеславен, либо то и другое. В смехе есть нечто такое неуловимое, возвышающее нас над рутиной повседневной жизни. Представьте себе мир, из которого исчез юмор, — это была бы катастрофа, сравнимая с той, как если бы исчезло трение. Я вовсе не собираюсь идеализировать нашего капитана, но ценю его, в частности, за то, что он любит шутку и не становится в позу, когда сам оказывается её объектом. Ну а крепкие словечки — вы больше меня видели, Паша, и лучше знаете, как говорят, глубинку: без них, как без смазки, наши подшипники срабатывают со скрипом… Чувствуете, качнуло? Мы отходим от причала. Паша, если б вы знали, как я не люблю качку…

— Ванчурин пообещал дня два штиля, — обнадёжил я. — Корсаков огорчился, обледенения-то не будет, а Федя тут же отреагировал в своей манере: «Ай-ай, как не повезло, Виктор Сергеич, снова солнышко! Что ж, придётся героически загорать».

— Федю можно понять, — сказал Баландин, — ему-то обледенение ни к чему: орден не дадут, зарплаты не прибавят, одна морока и острые ощущения, в каковых ни он, ни его товарищи абсолютно не нуждаются. Со своей колокольни ему открывается именно такая правда. А между тем колокольня на судне одна: капитанский мостик. Обзор оттуда наилучший, и решения принимаются только там.