Стожары - Мусатов Алексей Иванович - Страница 39

— Красавцы вы писаные!.. Что, больно? Здорово искусали?

Никитка приложил ухо к кузовку и восхищенно шепнул:

— Гудят! Послушайте-ка…

Маша тоже наклонилась над кузовком и, не утерпев, даже приподняла уголочек дерюжки, но быстро опустила обратно.

— Богатый рой достался, кило на два. На целый улей хватит. Вот бы дедушке такой! Он говорит, что пчелы — как зерно: от одного роя целую пасеку развести можно. — Она обернулась к Саньке: — Ты кому его продать думаешь? В соседний колхоз? Или на базар повезешь? А знаешь что, Саня: давай мы его у тебя купим. Соберем деньги со всех ребят и купим. И поднесем дедушке… вот он обрадуется! Глядишь, в Стожарах через год-другой своя пасека будет, не хуже, чем в локтевском колхозе.

— Ты это про деньги брось… — насупился Санька.

Он вдруг схватил кузовок с пчелами и сунул его в руки девочке: — Бери вот… неси дедушке!

Маша переглянулась с Федей, перехватила сожалеющий взгляд Никитки, который потянулся было за кузовком, и поставила кузовок обратно на землю:

— Нет, нет! Рой ваш… Ты его обязательно продай! Вам же обновки нужны.

— А я говорю — забирай! — прикрикнул Санька. — Что я, скопидом какой-нибудь или Петька Девяткин? Своему колхозу да продавать! — И, заметив, что Маша все еще колеблется, совсем рассердился: — Не желаешь, сам передам!..

И, считая разговор законченным, Санька поманил Никитку и направился в избу:

— А ты не куксись! Мало ли их, пчел, на свете! Еще рой прилетит. Тогда я тебе, Никита… Ты только следи!

— А я… я ничего, — вздохнул братишка. — Конечное дело, прилетит. Я вот как смотреть буду!

Глава 34. ДРУГ ЗА ДРУЖКУ

Санька зорко следил за матерью. По утрам она не бежала чуть свет, как раньше, собирать на работу членов звена, а долго возилась у печки или бесцельно бродила по избе.

Нередко она возвращалась с работы еще до перерыва и, не раздеваясь, ложилась в постель.

Заглядывала соседка, прибирала избу, мыла посуду и все советовала Катерине пить какой-то травяной отвар. от которого все болезни, как ветром, сдувает.

— Пройдет и так, — безучастно отвечала та. — Простудилась я, видно… на сырой земле полежала.

Санька только удивлялся, как можно простудиться. Дни стояли сухие, жаркие, и даже вечером земля хранила дневное тепло.

Однажды поздно вечером Саньку разбудил певучий говорок Евдокии. Острый коготок коптилки царапал темноту, мать лежала в постели, зябко кутаясь в одеяло, соседка сидела у нее в ногах и жаловалась на Татьяну Родионовну:

— Вызывает меня председательница вчера в правление и говорит: «Ты, Девяткина, женщина здоровая, поработай-ка в поле, а молоко возить мы другого поставим». А какая ж я здоровая! У меня от полевой работы поясница разламывается, сердце заходится. И все ведь по зависти меня очернили. Будто я торговлишкой на базаре занимаюсь… Хотя и то сказать, какой же грех в этом! На колхозных хлебах теперь не проживешь. Да и не с нашим здоровьишком в колхозе сидеть. Я вот в городе была на днях, у брата Якова. В артель к себе зовет, кладовщицей обещает устроить. Поедем вместе, Катюша! Работа и тебе найдется.

Санька насторожился.

Что это? Соседка уговаривает мать оставить Стожары, а та покорно слушает Евдокию и молчит, молчит.

— И ребятам полегче будет, — продолжала Евдокия. — Петьку с Санькой в сапожники определим — они давно охоту имеют.

Санька беспокойно заворочался в постели, потом встал и, шлепая по полу босыми ногами, подошел к ведру, зачерпнул ковшом воду и долго тянул ее маленькими глотками, хотя пить ему совсем не хотелось.

— Ты чего это полуночничаешь? — спросила его Евдокия.

— Спал, разбудили… — Санька поднял над головой коптилку, осветил циферблат часов-ходиков, подтянул гирьку, недружелюбно покосился на соседку. — Скоро петухи запоют…

— И впрямь, час поздний, — поднялась соседка. — Так ты подумай, Катюша. Добра желаю, не чужая ты мне.

Санька проводил ее, запер калитку и, вернувшись обратно в избу, присел около матери:

— Какие у вас секреты с Евдокией? Чего она зачастила к тебе?

— Знобит меня, Саня… Накрой чем-нибудь, — попросила Катерина.

Санька укутал мать шубой.

«Сманит ее эта Девяткина, вскружит ей голову», — с тревогой подумал он, ложась в постель, и вдруг ему представилось, как мать грузит на телегу домашний скарб, заколачивает окна, вешает замок на калитку и они всей семьей покидают Стожары.

«Я соседку и в избу не пущу, — расхрабрившись, решил Санька. — Ступеньки у крыльца подпилю, пусть ноги поломает».

На другой день Катерина попробовала встать с постели и не смогла.

Поднялся жар. Ночью она бредила, звала Егора: то умоляла его вернуться, то прощалась с ним.

Санька до рассвета не сомкнул глаз. Растерянно бродил по избе и все спрашивал мать, не хочет ли она моченой клюквы или квасу.

К утру жар спал, и Катерина послала сына за соседкой — пусть подоит корову и истопит печь.

— Не надо Бвдокию, — заявил Санька, — сам управлюсь.

Взяв подойник, он вместе с Феней вышел во двор.

Лежа в постели, Катерина слышала через приоткрытую дверь, как они долго доили корову, как Санька нежно называл ее красоткой, умницей, а ноги ее, в черных ошметках навоза, величал ножками и как потом — видно, так и не поладив с коровой, — заорал на нее, что она злыдень и ее давно пора отправить на живодерку.

Затем прибежала Маша и попеняла Саньке, почему он не позвал ее раньше: уж что-что, а коров она умеет доить получше мальчишек.

Заглянули в избу Федя с Тимкой, и ребята всей компанией принялись за хозяйство. Принесли дров, воды, затопили печь, потом яростным шепотом заспорили, рано или не рано ставить на огонь картошку, и наконец что-то опрокинули — как видно, чугунок с водой, потому что дрова в печи сердито зашипели.

— Стряпки вы на мою голову! — Катерина приподнялась на локте. — Идите-ка восвояси.

А на душе было радостно, что дети так участливы к ней и так крепко подружились с Санькой.

Пришла Лена Одинцова, резонно заявила, что мальчишкам у печки делать нечего, отправила их за доктором, а сама с Машей занялась хозяйством.

В полдень Иван Ефимович навестил Катерину. Он нашел у нее воспаление легких, выписал лекарства и строго-настрого приказал не подниматься с постели.

Когда фельдшер уехал, Катерина задремала и вскоре заснула.

Во сне она опять бредила, и Санька не отходил от нее ни на минуту.

Очнулась Катерина в сумерки и не сразу разглядела сына. Он сидел у нее в ногах, теребил кромку одеяла, по лицу его текли слезы.

— Дурачок… испугался, — слабо улыбнулась мать и, выпростав из-под одеяла руку, потянулась к Саньке. Но он неловко сполз с кровати и отошел к окну:

— Лежи ты, лежи!

В калитку постучали. Санька вышел и столкнулся лицом к лицу с Евдокией.

— Что с мачехой-то, Саня? Приболела, сказывают? Я вот ей кисельку принесла.

— Не требуется, — не очень любезно ответил Санька и попытался прикрыть калитку. — Доктор сказал, чтобы лишний народ к ней поменьше ходил.

— Это кто же, сирота, лишний-то? — удивилась Евдокия.

— Что вы заладили: «сирота, сирота»! — помрачнел Санька. — Не зовите меня так больше… и Феню не зовите! Не хотим мы!

— Как же звать-величать прикажете?

— А как знаете… И мать не троньте!

— Что это за речи такие? — обиделась Евдокия.

— Речи простые. Зачем вы ее сманиваете невесть куда? Не сладко вам в колхозе — уходите. А нам из Стожар уходить незачем.

Евдокия часто заморгала подслеповатыми глазами:

— Вот ты какой… Коншаков!

— Такой вот… А будете мать баламутить — Татьяне Родионовне пожалуюсь. — И Санька, прикрыв дверь, запер ее на засов.

А вечером, когда его не было дома, соседка как ни в чем не бывало опять зашла к Катерине.

Санька не знал, что и придумать. При встрече он пожаловался на Евдокию Маше и Феде.

— Вот зуда! — возмутилась девочка. — А ты и впрямь Татьяне Родионовне расскажи. Она поговорит с ней. Может даже на правление вызвать.