Стожары - Мусатов Алексей Иванович - Страница 17

Ребята окружили Катерину. Подошел с пустым лукошком дед Захар. Заметив убегающую в хомуте Лиску, он даже поперхнулся от изумления и недовольно покачал головой.

— Ничего, Захар Митрич… Мы на себе перетаскаем — тут недалеко, — растерянно сказала Катерина и, ни на кого не глядя, хотела взвалить на спину мешок.

— С ума рехнулась! — закричал на нее дед Захар. — Шесть пудов в мешке!

— Тетя Катя, не надо! — подбежала к ней Маша и оглянулась по сторонам. Заметила у дороги две длинные жерди. — А если волокушу сделать…

Санька не знал, куда деваться от стыда. Сейчас подойдут колхозницы, бригадир, поднимут мать на смех: «Лошадь в хомуте упустила. Небывалое дело!»

Нет, пока не поздно, надо словить Лиску.

Санька бросился в поле, но Лиска была хитра и злопамятна. Она делала вид, что всецело занята травой, но, как только рука Саньки протягивалась к уздечке, шарахалась в сторону и убегала. Только минут через сорок, прижав Лиску к речной заводи, Саньке удалось словить ее.

Он всунул лошади в рот железные удила, вскочил на спину и пустил в галоп. Лиска отчаянно взбрыкнула задними ногами, но Санька сидел как влитой. Тогда Лиска применила свой излюбленный прием: с разбегу остановилась, повалилась на землю и принялась кататься на спине. Но Санька знал, с кем имеет дело, и вовремя отскочил в сторону. Подрыгав в воздухе ногами и плотно укатав траву, лошадь поднялась, но Санька вновь вскочил ей на спину.

Поняв наконец, что мальчишку не перехитришь, Лиска смирилась. Санька пригнал ее к телеге, запряг и отвез мешки на делянку.

Когда в сумерки, возвращаясь домой, он проходил мимо избы Девяткиных, навстречу ему выбежал Петька.

Он притопнул крепкими, почти новенькими тупоносыми желтыми ботинками, словно собирался пуститься в пляс, потом задрал ногу и показал толстую подошву:

— Видал обновку, Коншак! Непромокаемые, без износу…

Санька пощупал кожу и перевел взгляд на свои разбитые сапоги — до лета, пожалуй, не дотянут.

— Обувка что надо… Откуда такая?

— Спрашиваешь! — подмигнул Петька. — У меня ж матка, если что нужно, из земли выроет, из ноги выломит. — И, спохватившись, засмеялся: — Да ты не думай чего… Обувка законная. Дядя Яков из города прислал, материн брат. Он там в сапожной артели за первого мастера.

Из окна выглянула Евдокия и позвала Петьку ужинать.

— А-а, племянничек! — заметила она Саньку. — Заходи, заходи, давно ты у нас не был.

Санька неохотно вошел в избу.

Евдокия налила в миску дымящихся щей, нарезала хлеба.

— Садись, Саня, поешь.

— Да я же сытый, тетя Дуня! — отказался Санька.

— А побаски потом, когда щец похлебаешь. Знаю я ваш двор, какой он веселый да сытый. Мачеха в поле с утра до вечера, а вы, сироты, всухомятку сидите.

Как ни отказывался Санька, все же Евдокия усадила его за стол.

— Что там за оказия с мачехой-то приключилась?

— Да ничего такого…

— А ты не выгораживай ее! И так все знают, — покачала головой Евдокия: — лошадь в хомуте упустила! Да такое в сто лет один раз бывает. Говорила я: сиди, Катерина, в конторе, не смеши людей. Нет, взвилась: в поле хочу! Людей сбила. Конфуз чистый, а не бригада. Ничего они не выходят — ни хлеба, ни соломы.

Саньке стало не по себе.

— Хлебнете вы горя с маткой своей, — продолжала Евдокия: — семья у вас большая, кормильца настоящего нет… — И она с таким сожалением посмотрела на Саньку, что тому захотелось поскорее уйти из избы. — Как говорят, без хозяина дом сирота. Пора тебе, Саня, к делу прибиваться. Учение — оно, может, и не во вред, а сыт от него не будешь. Я вот Петра своего в город думаю отвезти, в сапожники определить. Вот и ты вместе с ним подавайся. Все мастеровым человеком будешь. Мне и матка твоя, покойница, перед смертью и отец, когда на войну уходил, наказывали: Александра нашего в беде не оставь.

И Евдокия, растроганно всхлипнув, принялась ахать и вздыхать над Санькой. Он и сирота горемычный, и отрезанный ломоть в доме, и чужая кровь у мачехи. Вспомнила покойную Санькину мать: какая та была печальница да заботница до своих детей, как жили они с ней душа в душу — водой не разольешь, огнем не разлучишь.

Санька зябко поеживался и с тоской поглядывал на дверь. А Евдокия вдруг достала иголку с ниткой, наперсток и принялась зашивать Саньке дырку на локте: «Оброшенный ты мой, забытый!»

Санька наконец не выдержал и неловко вылез из-за стола:

— Я пойду, тетя Дуня…

— Иди, сирота… Что надо будет, забегай, не стесняйся. Я ведь тебя, как родную кровь, люблю.

Дома Санька долго сидел на крыльце, слушал вечернюю улицу: где-то звенело молоко о подойник, тявкала собака, играла гармошка.

«Без хозяина дом сирота», — вспоминал он слова соседки. Был хороший хозяин в доме — его отец. Колхозники приходили к нему за добрым советом, по его слову начинали сенокос, жатву хлебов. А теперь кто придет к Коншаковым?

Вернулась с работы Катерина.

— Замучила тебя Лиска, Саня? — спросила она. — Ох, и дуроломная лошадь сегодня досталась!

— Лошадь как лошадь. На нее только замахиваться нельзя. Не знаешь вот ничего! — упрекнул Санька и тихонько вздохнул. — И вообще, зря ты с этой Старой Пустошью связалась. Ни зерна не вырастите, ни соломы, Попроси Татьяну Родионовну, она тебя опять в счетоводы поставит.

Катерина обернулась и долго смотрела на смутно белеющее в темноте лицо сына:

— Это кто же тебе наговорил такое? Да что мы, хилые какие, увечные? Разве люди сейчас так живут, как прежде? Все ломают, все перекраивают! «Ни зерна, ни соломы»! Ты, Саня, таких слов и говорить не смей больше! Не серди меня.

Санька прошел в сени, разделся, лег на свой дощатый топчан. Гимнастерку по привычке сунул под подушку. В кармане ее хрустнуло письмо.

Сквозь непокрытую крышу двора светили далекие холодные звезды. Где-то среди них затерялось маленькое, неяркое созвездие Стожары. Глядя на звезды, Санька молча спорил с матерью.

Она вот храбрится, верит в свои силы. А что станет с ней, когда узнает, какое письмо носит он на груди? А ведь узнает, должна узнать. Кто поможет тогда матери? Как они, Коншаковы, будут жить?

Нет, пора ему браться за хозяйство, выходить в поле.

А может, и в самом деле податься в город, в сапожники, как говорит Евдокия? Все же ремесло, поддержка семье. Но кто будет тогда доглядывать за домом?

Так, ничего не решив, Санька наконец заснул, и всю ночь снился ему тополь, который почему-то поник, сбросил все листья, хотя до осени было еще далеко.

Глава 15. «ПРОЩАЙ, ШКОЛА!»

Надежда Петровна раскрыла классный журнал и опустилась на стул.

— Должна вам сказать, — медленно заговорила она: — класс в этом году огорчил меня. Петя Девяткин не сдал экзаменов по трем предметам и оставлен на второй год. — Учительница обвела взглядом притихших ребят. — А где же Девяткин?

— Он с матерью молоко повез. «Все равно, говорит, учиться не буду», — сказал Семушкин.

Учительница покачала головой и продолжала:

— Второй — Саня Коншаков…

— Его тоже на второй год оставили? — вырвалось у Маши.

Десятки ребячьих голов обернулись к Саньке. Он поднялся и с каменным лицом застыл за партой.

— В чем дело, Саня? — обратилась к нему учительница. — Учился все годы не хуже других. И вдруг точно тебя подменили. За твою письменную работу на экзамене по математике мне просто стыдно было. А вот сидит Федя Черкашин. Пришел в класс к концу учебного года, а сумел сдать три экзамена. Остальные берется подготовить к осени. Что же, Саня, с тобой стало?

Ребята ждали, что Санька сейчас заговорит, может быть, начнет оправдываться, но он только ковырял жесткую, в мозолях, ладонь и молчал.

— Печально, Коншаков, — вздохнула Надежда Петровна. — Будешь держать осенью переэкзаменовку по математике. Садись!

Санька опустился на парту.

Надежда Петровна называла все новые имена учеников, поздравляла их с переходом в седьмой класс. Потом она пожелала всем хорошо провести лето, закрыла классный журнал и поднялась. Можно было расходиться по домам. Но никто, как обычно, не бросился к двери. Ученики тесным кругом обступили Надежду Петровну. В этот последний день каждому хотелось еще о чем-то спросить учительницу, посоветоваться с ней.