Когда я был мальчишкой - Санин Владимир Маркович - Страница 8

— Вот что, сеньоры, — сказал он, вытаскивая откуда-то из ботинка узкую финку. — На первой же остановке я уйду. Конечно, я мог бы пристукнуть вас сразу, в порядке живой очереди, но что тогда будут делать республиканцы, к которым я, между прочим, испытываю симпатию? Живите, но с одним условием: лежать молча! Если кто крикнет — вернусь. И тогда ваши мамы наденут чёрные платья. Понятно?

— Да, — пискнул Ленька, с ужасом глядя на финку.

— Остальные! — грозно прикрикнул Жук.

— Да, — выдавили мы с Гришкой.

— А ты? — Жук снова ударил Федьку ногой, и, наверное, очень больно, потому что Федька скривился.

— В-вот! — выдохнул Федька и, извернувшись змеёй, ударил связанными ногами по ногам Жука. Тот взмахнул руками, потерял равновесие и полетел вниз. Мы вскрикнули.

— Быстрее! — лихорадочно торопил Федька, повернувшись к нам спиной. — Развязывай зубами!

Не знаю, сколько это продолжалось. Нам казалось, что целый час, хотя, наверное, прошло минут пять. Каждую секунду мы ожидали, что Жук влезет наверх и вонзит в грудь финку. Мы задыхались, мешали друг другу, но наконец развязали Федьке руки. Он быстро заглянул вниз, удовлетворённо хмыкнул и развязал нас.

На полу, раскинувшись, лежал Жук. Падая, он ударился головой об острый край доски, и около него расплывалось тёмное пятно. Он был без сознания, и, хотя Федька первым делом вытащил из его рук финку, связывать Жука было страшно. И, лишь накрепко перемотав верёвками его руки и ноги, мы облегчённо вздохнули. Федька вылил на окровавленную голову Жука остатки воды. Бандит со стоном открыл глаза. В том, что Жук был бандитом, мы больше не сомневались.

— Гадюка! — зло сказал Федька, глядя прямо ему в глаза. — Подлая гадюка!

— Развяжи, — тихо проговорил Жук, отводя взор. — Хуже будет, развяжи. Денег дам.

— Я тебя развяжу! — Федька пнул Жука ногой. — Гадюка!

— Лежачего не бьют! — вступился Гришка.

— Ребята, он грабитель! — завизжал Ленька. — Смотрите!

Мы ахнули. В чемоданчике, который Ленька раскрыл, были кольца, часы и бусы.

— Развяжите, гады! — прошипел Жук, и голова его бессильно откинулась набок: он снова потерял сознание.

Теперь мы мечтали только об одном: чтобы поезд быстрее остановился. План был такой. Мы тихонько вылезем, найдём милиционера, отдадим ему чемоданчик и скажем, что в вагоне лежит связанный бандит. Милиционер побежит к вагону, а мы скроемся.

Но все получилось не так. Когда на остановке мы выглянули в окошко, у соседнего вагона уже стояли трое милиционеров. Увидев Ленькину голову, они бросились к нашему вагону и открыли дверь.

— Вылезайте! — весело потребовал милиционер с кубиком в петлицах. — Испанцы? Точно: раз, два, три, четыре! Они!

«Попались», — грустно сообщили мы друг другу глазами.

— А нас пять, — сообщил Ленька, протягивая чемоданчик. — Вот!

Милиционеры вытаращили глаза.

— Это не наше, — торопливо разъяснил Гришка, — это Жука

— Какого Жука? — воскликнул командир. Милиционеры торопливо забрались в вагон и вытащили Жука на землю.

— Какая радостная встреча! — слабым голосом проговорил Жук, открыв глаза. — А где оркестр? Почётный караул?

— Он самый, — сообщил командиру милиционер, показывая фотокарточку. — Савельев Пётр. Что ювелирный очистил.

— Точно, гражданин начальник, — подтвердил Жук и весело взглянул на нас. — А за вами, сеньоры мушкетёры, должок. Взыщу, не забуду.

Мог ли я знать, что в начале мая сорок пятого года я продолжу этот разговор один на один с Петром Савельевым — самым страшным человеком, которого я встретил за первые десять лет своей жизни…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЩЕНКИ УЧАТСЯ ПЛАВАТЬ

МЕЧТАТЕЛИ

Война!

Все перевернулось в нашей жизни.

Мы — эвакуированные, я и мой новый друг Сашка, наша Белоруссия под фашистской пятой. Отцы наши с первых дней на фронте, матери вкалывают по двенадцать часов на заводе, а дом без матери — что радиоприёмник без ламп. И есть он, и нет его.

Все, что будет далее в этой повести, — о воине, о тыле и передовой. Но сначала я хочу рассказать о том, как в войну мечтали.

Сытый человек даже яблоко жуёт без радости. В нем нет потребности.

Когда человек жизнью удовлетворён, он мечтает вяло и неинтересно. Ему мечта не очень-то нужна, так, чуть-чуть, для приятности.

Необыкновенных мечтателей порождают необычайные обстоятельства. Те жизненные бури, которые вдруг сметают все наносное, чтобы человек с жуткой ясностью увидел главное, во имя чего стоит жить. И не только увидел, но и ощутил на своей шкуре, чего стоят эти главные в жизни вещи.

В войну мечтали все.

Скажу о самом себе. Мальчишка не был бы мальчишкой, если бы в его крохотном мирке не жили мечты индивидуальные, связанные с его личностью.

Больше всего я любил мечтать по дороге к брату. Он заканчивал курсы военных радистов и через два месяца должен был отправляться на фронт. До его части было километров двенадцать пешком, попутные машины были военные, брали редко. Я шёл по обочине разбитого и пыльного шоссе, вдоль скудного колхозного поля сорок третьего года и старался дышать по системе наполеоновских солдат: шесть шагов — вдох, шесть шагов — выдох. Задумывался, сбивался, снова считал, опять задумывался и, плюнув на систему, шёл просто так.

Честно признаюсь, мечты мои были на редкость однообразны, как две капли воды похожие на мечты моих сверстников.

Я мечтал стать героем. Ну, не обязательно так уж сразу Героем Советского Союза, — но всё-таки героем. В самом обидном крайнем случае я, как Тёркин, был согласен на медаль. Но нужен был орден, ещё лучше два.

Погодите, это только начало. Меня ещё обязательно должны были ранить, очень желательно не тяжело — в руку или ногу. Под сочувственными взглядами прохожих, прихрамывая, идёт по улице с палочкой юный фронтовик. Вдруг притормаживает — хотя до остановки далеко, именно поэтому! — трамвай, и из него выскакивает молоденькая вагоновожатая (такой случай я видел). «Садись, в ногах правды нет», — краснея, говорит она и помогает фронтовику подняться в вагон. Мне уступают место, я сажусь, а мальчишки смотрят на мои ордена…

И ещё такая картина. Я сижу в блиндаже. Рвутся снаряды, ревут самолёты. Через

полчаса бой. В углу санинструктор перевязывает раненого, ребята набивают патронами диски, а я беру гитару и тихонько напеваю: «Темна-ая ночь, только пули свистят по степи, только ветер гуди-ит в проводах, тускло звезды мер-цаю-ют…» Открывается дверь, и в блиндаж, отряхиваясь, входит боец с письмами в руках. «Полунин Мишка живой?» — «Живой, вот я!» — «Тогда пляши — письмо!» Под дружелюбный смех ребят я лихо отплясываю «Эх, яблочко!» и со снисходительной улыбкой читаю коллективное письмо моего седьмого «А» класса: «Дорогой Миша, прочитали в газете рассказ про тебя с твоим портретом у подбитого танка…»

Или ещё. В рукопашной смешались роты, и я короткой очередью укладываю немца, который взмахнул кинжалом над спиной нашего матроса. Немец «Майн готт!» — и на землю. «Спасибо, братишка!» — говорит матрос… и бросается ко мне в объятья. «Мишка!» — «Федька!» Мы целуемся, утираем, не стыдясь, слезы и всю ночь сидим рассказываем свои истории. Я рассказываю, как бомбой перевернуло эшелон, в котором эвакуировались Гришка и Ленька, и мы снимаем бескозырки… (ведь мы оба в морской пехоте).

А потом я возвращаюсь домой — неожиданно, конечно, в этом самая изюминка. Открываю своим ключом дверь, и…

Это была главная мечта. Она как-то заслоняла собой все остальные. Я сейчас попробую объяснить почему.

Как-то ночью я проснулся от маминого кашля. Тускло горела засиженная мухами голая лампочка. Мама собиралась на завод, кашляла и прикрывала рот рукой. Под глазами у неё чернели непроходящие круги. Мимо нас по коридору кто-то шёл — тяжёлые шаги подкованных сапог. Мама присела и долго провожала невидимые шаги глазами. Заметив, что я за ней наблюдаю, она сказала хрипло, срывающимся голосом: