Когда я был мальчишкой - Санин Владимир Маркович - Страница 21

— Ты вот все рассказывал, а я думал про себя: как узнать, трус человек или не трус? По глазам, что ли? Володя помолчал.

— Сразу этого никак нельзя узнать, — наконец ответил он. — Иной человек незаметный такой, скромный, а в бою хорош; другому, как посмотришь на него, море по колено, а в деле совсем никудышный. Когда я в первую переделку попал, до того перепугался, что даже икал со страху. А потом на людей посмотрел, и до чего стыдно стало — хоть глаза прячь. Привык понемногу. Пуля или осколок — они любого находят: и кто впереди бежит и кто сзади хоронится. Так уж лучше по совести воевать, чтоб люди в твою сторону не плевали…

— Володь, а Володь, можно, я буду в бою тебя держаться, чтобы привыкнуть быстрей? А то я очень в себе не уверен…

— Чудак ты, Мишка, — заулыбался в темноте Володя. — Держись, конечно, смешно даже. На второй день привыкнешь!

— А мне не смешно, — неожиданно послышался тихий голос Сергея Тимофеевича.

— Разбудили мы вас? — виновато спросил Володя.

— Нет, я так и не заснул, тоже думаю… Видишь ли, друг мой, что кажется простым и ясным, к примеру, хорошему пловцу, то очень беспокоит людей, не умеющих плавать. По мне ведь тоже ещё никто не стрелял, и я не знаю, как буду чувствовать себя в эту минуту. К тому же мне не приходилось в жизни драться, и, если дело дойдёт до рукопашной, я вряд ли смогу соперничать с молодым и ловким противником. Конечно, в глубине души я верю, что в решающую минуту самообладание меня не оставит, но я бы дорого дал за то, чтобы первый бой уже прошёл… Если тебе смешно — смейся, я нисколько не обижусь.

— Что вы, Сергей Тимофеевич, я ведь понимаю… Только уж вы-то совсем зря беспокоитесь, по нашей примете такого человека, вроде вас, всегда уважать будут, и в тылу и на передовой.

— Это какая же примета? — улыбнулся Сергей Тимофеевич.

— Обыкновенная вещь: если человек в жизни справедливый и совестью своей не поступается, то и на передовой он самим собой останется. Точная примета, Сергей Тимофеевич, ни разу не обманула. Вот и сейчас: думаете-то вы не о том, чтоб выжить, а о том, чтоб совесть чистой сохранить. Я в вас с первого дня не сомневался, Сергей Тимофеевич, вы уж извините, не привык в глаза высокие слова говорить…

— Хорошо, мне хочется выговориться. Каждый человек должен хранить в душе хотя бы один поступок, которым он может гордиться — молча, про себя; поступок, который в глазах самого человека оправдал бы его существование в мире. Это не индульгенция от всех грехов, которой можно обмануть кого угодно, кроме самого себя, а лишь глубокое внутреннее удовлетворение. Сколько я ни рылся в своей памяти, такого поступка припомнить не смог; да и не стоило рыться, будь он — вспомнился бы без труда. Вот почему я рад, что оказался здесь, в этой теплушке, что нашёл в себе силы подняться до уровня простого русского солдата — пусть не совсем полноценного, не очень молодого, но всё-таки солдата. Я говорю вам вещи, которые не стал бы говорить никому: мне кажется, что вы меня правильно поймёте.

— У меня тоже нет такого поступка, — вздохнул Володя. — Что я делал до войны? Бил морды, с девчонками целовался да отплясывал на вечеринках… А ты, Мишка?

— И вспомнить нечего, — огорчённо сказал я. — А ты-то чего вздыхаешь? Орден заслужил, медаль…

— Эх, Сергей Тимофеевич! — размечтался Володя. — Взяли бы вы меня на выучку, когда война закончится…

— С большой радостью, Володя, — серьёзно ответил Сергей Тимофеевич. — Голова у тебя хорошая, было бы желание.

— Какая там хорошая, — засмущался Володя, — Семь классов я всего одолел, восьмого у нас в селе не было. Дурак я, в райцентр ездить поленился, как многие ребята, деньги побыстрей зарабатывать потянуло, вот и остался недоучкой…

— Тебе двадцать лет, друг мой, — проговорил Сергей Тимофеевич. — В такие годы жизнь — это сплошное будущее. Даже я, хотя мне через четыре года пятьдесят, отнюдь не считаю, что жизнь позади: после войны я надеюсь закончить большую книгу по истории Древней Руси, надеюсь разыскать двух своих учеников и продолжить с ними работу. Где-то командует ротой Серёжа Тихомиров — последнее письмо от него я получил полгода назад, и совсем затерялся Ваня Лебединский, светлая голова… Победим, вернёмся домой — будешь жить у меня и учиться; племянник мой обзавёлся семьёй, а я одинок, как и ты.

— Да… — протянул Володя. — Всех потерял — подчистую…

— Прости, что напомнил невзначай, — с сожалением сказал Сергей Тимофеевич.

Мы закурили. Монотонно, убаюкивающе стучали колеса, в окошко врывался свежий воздух весенней ночи. Я никак не мог отделаться от одной мысли.

— Сергей Тимофеевич, — спросил я. — А вашего ученика Лебединского звали случайно не Иван Николаевич?

— Именно так, — разволновался Сергей Тимофеевич, — он до войны учительствовал в Нижнегорске. Вы его знали?

— Усатый! — вырвалось у меня. — Извините, мы так его звали. Так он, Сергей Тимофеевич, на третий день войны ушёл на фронт вместе с моим отцом — вот почему я запомнил точно. Мы их провожали.

— Что вы ещё о нем знаете?

— Отец писал, что под Ельней их часть вырвалась из окружения и под самый конец Ивана Николаевича убило миной. Отец сам видел.

— Эй, наверху, чего разорались? — послышался с нижних нар сердитый сонный голос. — Дня мало?

Мы ещё долго молча курили, одну папиросу за другой, думая каждый о своём. На меня нахлынули воспоминания: Усатый, с его добрыми чёрными глазами… Федька, Гришка, Ленька… Где вы, друзья моего детства, живы ли вы ещё и, если живы, куда занесло вас ураганом войны? Суждено ли нам встретиться, закружиться в объятиях, посмеяться над детскими приключениями и всерьёз рассказать друг другу о настоящих? А ты, Сашка, вспоминаешь ли обо мне, чувствуешь ли, как мне тебя не хватает? Нет, я несправедлив, всё-таки Володя и Сергей Тимофеевич скрасили мне твоё отсутствие.

Я незаметно задремал и проснулся от крика:

— Ребята, мы в Польше!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НА СВОИХ ДВОИХ

ДВЕНАДЦАТЬ ЗАРУБОК

9 апреля 1945 года мы, четыре бывшие маршевые роты, выстроились полукругом на лесной опушке и слушали короткую речь командира полка майора Локтева. Невысокий и узкоплечий, в хорошо подогнанной шинели, он поразил меня своим юношеским лицом. Когда майор, вытирая пот со лба, снял фуражку, я готов был дать ему от силы двадцать лет — никак не больше, чем Володе Железнову.

— Ваше пополнение прибыло исключительно своевременно! — энергично жестикулируя, восклицал командир полка. — Оно вольёт свежие силы в наши поредевшие ряды. Вы будете сражаться рука об руку с орлами-гвардейцами, гордостью полка, — берите с них пример, учитесь их мастерству и геройству! Мы верим, товарищи бойцы, что вы не посрамите чести гвардейской дивизии, которой неоднократно салютовала столица нашей Родины Москва! Наша дивизия с боями прошла всю Украину, освобождала Польшу и одной из первых ворвалась в логово фашистов. Добьём же их, товарищи бойцы! А теперь — вопросы. В моем распоряжении, — майор нетерпеливо взглянул на часы, — две минуты. Быстрее!

— Выходит, мы теперь как бы гвардейцы? — восхищённо выкрикнули из рядов.

— Это звание нужно заслужить, — коротко ответил майор.

— А когда мы получим оружие?

— Немедленно.

— Винтовки или автоматы?

— Автоматов, к сожалению, недостаточно. В основном карабины.

— Если не секрет, сколько вам лет, товарищ командир полка?

— Это не имеет значения, — резко ответил майор. — Ещё вопросы?

— Правду ли говорят, что на Берлин пойдём?

— Спросите у командующего фронтом Маршала Советского Союза товарища Конева, а потом поделитесь этой тайной со мной.

По рядам прошелестел смешок.

— Товарищ комполка, а дырки на ремне больше вертеть не придётся? Солдаты интересуются.

— Это зависит только от вашего аппетита и размеров котелка. Устраивает?

— Ещё как! У нас по два котелка на брата!