Большой пожар - Санин Владимир Маркович - Страница 23

И ещё одно наблюдение: свойственная женщине от природы стыдливость пересиливает страх! Когда Лёша спускал на «кресле» одну среднего возраста даму, та, несмотря на полуобморочное состояние, нашла в себе силы снять кофту и прикрыть обнажившиеся ноги. Из этого правила бывают исключения: все-таки современная женщина не так чопорна, как в своё время её мать или бабушка, современная раскованнее, она привыкла к коротким юбкам. Впрочем, в стрессовом состоянии, а пожар для нас всегда стресс, в мозгу не остаётся места для посторонних мыслей. Нам иногда и голых приходится выносить, и чувствуешь при этом не покорно обвисшее женское тело, а просто тяжесть.

На меня будто обрушилась лавина:

— Вы с ума сошли, мы не обезьяны!

— Пусть нам немедленно подадут лестницу!

— Товарищ пожарный, а через коридор нельзя? Я очень боюсь высоты!

— Вы обязаны обеспечить нашу безопасность!

Будь у меня время, я мог бы объяснить, что лестницу к их окнам подать уже не успеют, а в коридоре такой дым, что им и пяти шагов не пройти, что обеспечить их безопасность здесь, и этом зале, мы можем не больше, чем если бы они находились у кратера действующего вулкана. Но на объяснения у меня не было ни секунды. Задавая себе вопрос: «Быть или не быть?» — Гамлет мог раздумывать сколько угодно. У нас все было проще: мы с Лёшей точно знали, что с каждым мгновением шансы «быть» стремительно идут к нулю. В подобной ситуации у пожарных действует одно железное правило: никакой полемики, любыми средствами обуздать паникёров. Любыми! Если человек идёт ко дну, его позволительно схватить за волосы; если в пожар человек мешает себя спасти, его можно отхлестать по щекам или грубо обругать. В таких случаях нужна жестокая встряска, без неё никак не обойтись.

— Молчать! — во всю силу лёгких гаркнул я и встряхнул первого попавшего под руку. — Хотите жить — будете слушаться только меня! Девушка, вы первая, Лёша — приступай!

В этот момент часть стенной перегородки треснула и в зал с гулом повалил дым, именно с гулом — окна открыты настежь, тяга отличная! Тут-то и началась паника: исторические крики, разинутые рты, выпученные глаза, кашель, рвота…

— Всем лечь на пол, легче будет дышать! Женщин — вперёд!

Работали мы из двух окон. Технология здесь простая: закрепляешь верёвку за батарею отопления, вяжешь двойную петлю — «кресло» и «сажаешь» в него спасаемого, закрепляешь на карабине и травишь вниз, упираясь прямой ногой в подоконник. Простая — это на учениях, когда спускаешь хорошо обученного пожарного, а не дрожащую от страха и цепляющуюся за тебя, за раму, за подоконник женщину. Головой она понимает, что её спасают, но мысль о том, что сейчас она повиснет над бездной, настолько ужасает, что парализует мозг, побужда-, ет всеми силами сопротивляться. И вот уговариваешь бедняжку встать на подоконник, кричишь на неё, бьёшь по рукам, а время-то бежит, мчится! И ещё плохо то, что спускаешь, а не видишь, где она, на уровне какого этажа… Наконец, чувствуешь, что её подхватили, быстро выбираешь верёвку наверх — и все начинается сначала, уговариваешь следующую, кричишь… Хорошо ещё, что краги мокрые, от такой спасательной работы кожа на руках могла бы в лохмотья превратиться.

И тут, когда последнюю женщину спустили, треснувшая перегородка в одном месте прогорела и в дыру рванулось пламя. Оно ловко, как осьминог щупальцами, охватило книжные полки, перекинулось на стулья и стало быстро приближаться к нам. Спасибо Диме, он сработал ещё лучше, чем обещал: людей пожарные принимали с подоконника не третьего, а пятого этажа.

Последними спустились мы сами — вернуться в коридор возможности не было, зал горел вовсю, огонь уже хватал за пятки.

А дальше началось самое плохое. Я выбежал на улицу, к штабному столу и доложил Кожухову обстановку. Кожухов подозвал медсестру и велел смазать мне обожжённое лицо.

И тут я увидел Димины глаза. Он, раздираемый на части телефонными звонками, вопросами разного начальстна, рапортами прибывающих офицеров, вдруг развёл руками, словно отбрасывая всех от себя, и шагнул ко мне. Глаза у него были какие-то незнакомые, я не берусь описать их выражения.

— Вася, — сказал он, — мы делаем все, что можем… Бублик и Ольга на десятом, в киностудии.

СТАРЫЙ ПОЖАРНЫЙ

Как только Ольга приступила к экзекуции, явилась вся компания — насладиться моими воплями. В первые минуты жгучка жжёт огнём, и Дед, чтобы смягчить мои муки, направил на пылающее место струю от вентилятора — новый взрыв веселья.

От дальнейших издевательств меня спасло только то, что Диме не терпелось доложить важную новость: Лёша потерпел крупную неудачу. Под Новый год он влюбился и смазливую девчонку-парикмахершу, с неделю каждый день бегал к ней стричься-бриться, потом, осмелев, пригласил и кино и наутро явился на службу пьяный от счастья; и кто знает, чем закончился бы этот бурный роман, если бы в порыве откровенности Лёша не проболтался, что работает пожарным.

Повторив для непосвещенной Ольги эту историю, Дима сложил губы трубочкой и проворковал: «Ах, пожарным? В моё кресло больше не садись — наголо остригу!»

— Не так все было, — запротестовал Лёша, — насчёт остричь Надя даже не заикалась, это Дмитрия Сергеича художественная самодеятельность!

— Не принимай близко к сердцу, Лёша, — посочувствовала Ольга. — Может, оно и лучше, что сразу.

— А я и не принимаю! — пробурчал Лёша. — И не так уж она мне нравилась, подумаешь, звезда экрана!

— Бывает, — философски заметил Дед. — Молодая девка — она дура, ей не сам человек нужен, а фикция, обложка. Не горюй, Леха, на твой век ихней сестры хватит, ты только со своим рылом за смазливой не гонись, смазливые — они сороки, на блестящее клюют.

— Словечко-то какое — рыло, — поморщилась Ольга.

— Ну морда, — пошёл на компромисс Дед. — Вообще-то можно сказать — лицо, да только нос у Лехи нашлёпкой и пасть уж очень велика, телевизор влезет.

— У тебя лучше, — проворчал Лота.

— И у меня такая же, — охотно согласился Дед. — Ничего, Леха, морда бородой зарастёт, зато всего остального бог тебе отвалил на двоих. На центнер тянешь?

— Сто четыре кило, — расплылся Лёша. — Утром, до завтрака.

— И кто тебя за язык тянул? — упрекнул Слава. — Сказал бы, что яблоки доводишь до потребителя в «Овощах — фруктах» или, ещё лучше, принимаешь макулатуру в обмен на абонементы, никакая девка бы не устояла. Лично я для своей Наташи был адъютантом командующего военным округом и саморазоблачился только тогда, когда она родила мне Мишку. Дима, а кем ты был до свадьбы?

— Я не опускался до вранья, — высокомерно ответил Дима. Я прямо и честно сказал Лизе, что работаю ассистентом режиссёра.

— Вам хорошо смеяться… — уныло проговорил Лёша.

— Не слушай их, брехунов, — неодобрительно сказал Дед. — Говори правду, так, мол, и так, тушу пожары, а ежели тебе артиста надо или завмага

— топай к… Туда, одним словом, не при Леле будь сказано… А с другой стороны, в самом разе, чего в нашем брате хорошего? Когда, помню, лет тридцать назад тушили склады утильсырья — вы все тогда ещё под стол пешком ходили, а Лехи и и проекте не было, я так всякой гадостью пропитался, что Варя, светлая ей память, три дня домой не пускала, живи и отмывайся, говорит, в казарме, ребёнок, то есть Васька, тебя пугается и кашлем заходится. А тетерича от этого самого Васьки после пожара люди шарахаются, как от домового, который из печки вылез. Какие мы женихи? Трубочисты!

— Тебе бы, Дед, молодёжь в пожарное училище вербовать, — сазал я. — Высоты открываешь, перспективы.

— И не надо ничего скрывать! — поддержала Деда Ольга. — Каждый человек должен знать, на что идёт, и — за естественный отбор, в пожарной охране должны остаться достойные. А если человек стыдится своей профессии, пусть уходит, его можно только пожалеть, как… тяжелобольного.

— Вот это правильно! — пылко подхватил Лёша. — Я ей так прямо и сказал — дура!

— Остроумно, — похвалил Дед. — Она ещё к тебе прибежит, Леха, попомни мои слова, такие женихи, как ты, на улице не валяются — не окурки. А вообще-то жениться надо так, как этот прохвост Уленшпигель. Слышали? Как-то вечером, часов, помню, в одиннадцать, возвращались мы с пожара в караул, а нас по дороге диспетчер удачно перехватила и послала тушить квартиру. Минуты через две прибыли, видим дым из квартиры на третьем этаже. Включились в КИПы, выломали дверь, быстро нашли очаг — телевизор включённый горел: сколько ни пишут в газетах, чтоб не оставляли эту технику без присмотра, как горохом об стенку. А что такое сегодняшняя квартира? Синтетика, тряпки да книги, почти все выгорело. Дыму было много, разогнали его, ищем людей — кто-то ведь включал телевизор, туда заглянули, сюда — нет никого. А тут гул стих, воду перекрыли, слышим — вроде кто-то напевает. Уленшпигель дерг за дверь санузла — видит, девчонка с зажмуренными глазами под душем нежится, «по статистике девять ребят» мурлычет. А Уленшпигель, как всем известно, человек деликатный и воспитанный, иностранные языки знает. «Мерси, — говорит, — я вам случайно не помешал? С лёгким паром вас!» Девчонка, конечно, в визг — страшилище такое входит, в чёрной боевке,рыло в копоти — и бац-бац ему по этому самому рылу. Тут дым в ванную повалил, девчонка в новый визг, а Уленшпигель вежливо её облапил, вынес на лестницу и за халатиком сбегал, чтобы прикрылась. И что вы думаете? Оценила деликатное обращение, за битое рыло извинилась — словом, познакомились. Девка в слезы, без квартиры и барахла осталась, а Уленшпигель, который как раз комнату получил, великодушно предлагает: иди, говорит, ко мне домываться, а то чувствую, говорит, неловкость, что помешал, только губку с собой возьми, потому что я привык отдраиваться наждачной бумагой, а у тебя, успел, извиняюсь, заметить, кожный покров исключительно белый и нежный, как у гурии из «Тысячи и одной ночи».