Последняя любовь царя Соломона - Сандлер Шмиэл - Страница 11

— Ваше преосвященство, — обратился я к раву, — забьют же насмерть!

— И поделом, — невозмутимо отвечал рав, — поправляя чалму, — этот козел в свое время утверждал, что у царя Давида были гомосексуальные наклонности.

— Это не значит, что его надо прикончить тут столь безобразным способом, господин рав, где ваше хваленное еврейское милосердие?

— Ах, оставьте, Ваше величество, вам ли говорить о милосердии: хоть кому-то в вашей прошлой жизни вы протянули руку помощи?

Я с удивлением уставился на него.

— Не надо морщить лоб, господин царь. У меня в сейфе досье на вас. Никому вы не помогали, а только обижались на весь мир и ждали, пока кто-нибудь другой окажет вам помощь.

— Пусть так, но сейчас вот я хочу помочь этому человеку. Немедленно прекратите избиение!

— Вам не стоит вмешиваться, господин царь!

— Это почему же?

— Потому что отныне и впредь система судопроизводства и последующего наказания в Израиле — возложена на руководство главного раввината.

— Даже так, а я и не предполагал.

— Следует предполагать, Ваше величество, кроме того, вы упускаете из виду то немаловажное обстоятельство, что царь Давид, как никак был ваш предок и вы, по сути, а не я должны стоять на страже его авторитета.

— Со своим предком я сам как-нибудь разберусь, а вас попрошу оставить в покое этого плешивого.

— Занятия педагогикой плохо влияют на вас, Ваше величество, — сказал он и, нехотя, махнул рукой.

Худосочные бойцы унесли бесчувственного политика с арены.

Глава 13

Невинные шалости замполита

Повздорив с равом, я вышел из императорской ложи и пошел по направлению к выходу.

Вдогонку мне рав насмешливо бросил:

— Запомните, Ваше величество, — блядь никогда женой не станет.

— Без твоих сраных сентенций обойдусь как-нибудь, — огрызнулся я, жалея, что не могу вздернуть его за бороду.

Я приехал во дворец и поспешил в свои покои, откуда доносилась подозрительная возня, приглушенный смех и мелодичное позвякивание медалей.

Я рывком открыл дверь и увидел обнаженную Машеньку в непристойной позе, а за нею небритого маршала, совершавшего фрикции в совершенно бешеном темпе. Меня возмутило не то, что этот недоносок, не стесняясь, трахал ее во всю ивановскую, причем, в моих покоях, а то, что даже за этим деликатным занятием, он умудрился не утерять своей хамской сущности: во-первых, не побрился, во-вторых, спустил милицейское галифе, но оставался в сапогах, которые в такт движению хозяина с таким фраерским шиком поскрипывали, будто хотели подчеркнуть, что они не просто сапоги из дворцовой каптерки, а сапоги офицерские из настоящей кожи с глянцем.

— Браво, маршал, — сказал я, криво усмехаясь, — а обувь все же надо снимать, хотя бы из уважения к даме. К чужой даме, прошу учесть.

— Ваша величество, она уже не ваша, — стал уныло оправдываться тип, — после того как вы назначили ей пенсию, она автоматически уволена из гарема.

— Тем более, козел ты нечесаный, — должен знать, что неприлично и постыдно трахать пенсионерок. Нет, надо было все-таки тебя кастрировать.

— Ради бога, ваше величество, — взмолился Тип, — не подумайте чего плохого, — я просто поздравил Марию Павловну с назначением на высокую должность придворной массажистки. Она была лучшей ученицей на политзанятиях, которые я проводил.

— Довольно оригинальный способ поздравления, тебе не кажется, маршал? Впервые вижу, чтобы поздравляли через заднепроходное отверстие.

— Простите, Ваше величество, неувязочка вышла, мне надо было по факсу ее поздравить, официально, так сказать.

— Ладно, пошел отсюда, политинформатор хренов!

Понурив голову, Тип удалился из покоев, вслед за ним, стараясь не глядеть на меня, выпорхнула смущенная Машенька.

Я устало опустился в кресло, намереваясь предаться горестным раздумьям, но не успел. Снова прибежал Тип, и вид у него на сей раз, был особенно неприглядный. Он был взволнован и растерян. Ширинка на брюках бесстыдно распахнута, а мундир фельдмаршала измят и изжеван.

— Вот что, любезный, — раздраженно сказал я, — изволь гладить пиджак по утрам, а то он у тебя будто в жопе побывал.

Тип не отвечал. Он был удручен, он смотрел на меня с состраданием:

— В чем дело, моряк? — спросил я. Ноги мои похолодели от недоброго предчувствия, — опять жертва политического образования?

— Да нет, Ваше величество, образовывать я уже покончил и в гареме теперь у вас полная политическая грамотность.

Я облегченно вздохнул и откинулся на спинку трона.

Что может быть страшнее политической неграмотности? Когда их семьсот, нужен глаз да глаз. Собственно, меня не особенно трогает политическое образование моих супруг, но ведь об этом будет судачить вся страна. Дело дойдет до моей бывшей жены, а она обо мне и так невысокого мнения. Рога отнюдь не красят мужчину, а сверхмужчине они и вовсе не к лицу.

О, да я оказывается самолюбив. Не знал за собой этой черты.

Я вообще не знал о себе многое и теперь, кажется, понемногу начинаю раскрываться и познавать свою сущность.

— Так в чем же дело, маршал?

— Ваше величество, — у Типа начал дергаться левый глаз, — какая-то падла написала анонимку вашей жене.

— Какой жене?

— Вашей бывшей, той, что вы дома оставили.

— Та-ак! И что же она?

— Принесла телевизор, требует, чтобы вы заплатили агру за него.

Требует, значит. Наверное, она еще не знает, что требовать отныне право монарха, каковым я теперь и являюсь.

— Ну что ж, пусть войдет.

Тип пошел к выходу, но я, зная истеричный нрав своей бывшей, живо окликнул его.

— Знаете, маршал, пригласите, пожалуйста, сюда телохранителей.

— Слушаюсь, сир!

По знаку Типа в столовую вошли пятнадцать амбалов с огромными животами и не менее толстыми мордами. Я подозревал, что это были родственники Типа, в прошлом торговцы на рынке «Кармель» или специалисты по китайской кухне в его бывшем ресторане.

Они стояли вокруг меня истуканами готовые в любой миг вырвать браунинги из-под мышек.

Меры безопасности были приняты, и я распорядился впустить свою бывшую половину.

Она вошла этакой вальяжной походкой чужая и ненужная.

— Ну, здравствуй, Трахтман! — с издевкой сказала она.

— Допустим, — сказал я.

— Слышала про твои успехи-то, — сказала она, — не скрывая усмешки.

— Растем потихоньку, — в тон ей отвечал я.

Когда я был супругом этой женщины, она часто без всякого на то повода называла меня тюфяком. Теперь я имел возможность доказать ей обратное:

— Вот удостоверение, — победно произнес я, — здесь написано, что я сверхмужчина.

Жена залилась звонким смехом и вдруг истошно запричитала:

— Ой, тошнехонько мне, ой мне тоскливо…

Дура эта родилась во время коллективизации в Оренбургской губернии и чуть что любила с подвывом поохать, умело пользуясь при этом перлами неисчерпаемого колхозного фольклора.

— Отставить! — я ударил кулаком по ручке трона. Телохранители потянулись к подмышкам. Я лихорадочно соображал, что бы еще такое предпринять, чтобы эта женщина умолкла. В присутствии посторонних она могла ляпнуть что-нибудь унижающее мое мужское достоинство. И я поспешил отвлечь ее.

— Ты знаешь, — сказал я гордо, — у меня теперь большая семья.

— Слышала, семьсот говорят жен-то, — сыронизировала она.

— А ты как думала, хочешь на должность дворцовой экономки?

— Плевать, — сказала жена, — плевать я хотела на твою должность.

Она, в самом деле, плюнула и попала на фотографию в моем удостоверении. Это был акт прямого хулиганства, явное оскорбление моего величества. Телохранители озверели. Они вырвали пистолеты из подмышек.

— Стоп! Стоп! — вскочил я, — спрячьте пушки, мальчики! Дура! — сказал я жене, — я положу тебе хороший оклад, тужить не будешь.

— Экономь сам на своих индюшек, — гордо сказала она, — я место потеплее нашла.