Артамошка Лузин - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 21

Вожак вывел караван из топких мест в сплошные моховые заросли. Чалык вспомнил, что отец рассказывал ему о моховой дороге, а женщины называли ее «люлька-дорога». Это такие места, где топкие болота заросли толстой коркой вековых мхов. Мхи переплелись с корнями болотных трав и мягких кустарников и образовали толстый и мягкий моховой ковер. А под этим ковром бурлит вода. Шагнешь на такой ковер — моховой слой стремительно опустится вниз, под ногами заклокочет студеная вода, а впереди вырастет бугор. Но не успеешь поднять ногу, как освобожденное место поднимется, мох опустится там, где ступишь, а впереди вырастет новый бугор. А когда проходишь мимо высоких кочек, они сильно качаются; если ты неопытен, такая кочка может ударить крепко, свалить с ног. Идешь по такой дороге — и шатаешься.

Олени шагали смело, но подвигались медленно. Высокие кочки раскачивались, словно встречали и провожали маленький караван низкими поклонами. Агада прилипла к спине оленя и боялась взглянуть: ей казалось, что олень-вожак ошибся и попал в черные топи. Бедная девочка каждый раз, когда олень проваливался в мягкий мох, ждала смерти.

К вечеру начали вырисовываться слабые тени кривых, чахлых деревцев. Стояли они по одному, по два, сиротливо и одиноко. Чалык первый увидел их и передал радостную весть Агаде. Но она не подняла головы. Деревца встречались все чаще и чаще; наконец стали попадаться крупные лиственницы; моховой ковер под ногами становился упругим и крепким.

Солнце садилось за далекую синюю гору, подул холодный ветер. Запахло лесом, и вскоре острый глаз Чалыка разглядел вдали темную синеву тайги.

— Тайга! Впереди близко тайга! — послышался его хриплый голос.

Когда солнце закатилось, посерело голубое небо, олень-вожак остановился, и Чалык без труда надел на него уздечку. Обнимая голову оленя, он шептал ему ласковые слова и целовал своего спасителя в мягкие губы. Умные глаза оленя уставились в глаза Чалыка, а тот вытащил нож и проколол им себе ладонь. Выступила темная капля крови. Этой кровью Чалык намазал оленю около ноздрей. Затем легко надрезал ухо оленя и кровью его помазал свою косичку. Так серый олень-вожак стал кровным оленем Чалыка.

Ночевать остановились на небольшом островке. Олени паслись близко, нехотя жевали болотные травы и веточки чахлых кустарников: оленьего мха не было.

Агада, исхудавшая и ослабевшая, едва держалась на ногах. Желтое лицо ее, потемневшие, воспаленные губы, мутные глаза показывали, что она тяжело больна, но крепится, чтобы не тревожить и не огорчать Чалыка. Да и сам Чалык был неузнаваем: впали щеки, обострились широкие скулы, вытянулось лицо; старая парка сползала с острых плеч, ослабели руки. Он с горечью говорил:

— Сила от меня убежала, как ее догонять?

От еды Агада отказалась. Плохо ел и Чалык.

Ночь промелькнула быстро. Луч солнца искрился, играл, заливая золотом болотные поросли. Небо сияло изумрудно-синим прозрачным светом. Где-то невдалеке свистел болотный кулик. От болот тонкой бледной пеленой поднимался реденький туман и тут же таял и рассеивался.

…Олени уже давно цокали рогами над самыми головами спящих, но юные хозяева не поднимали головы, и никто из них не протягивал руки с вкусной подачкой.

Олени могут ждать подолгу, но потом далеко уйдут и не возвратятся.

Чалык открыл глаза и, щурясь от солнца, приподнялся. Любимые друзья, склонив рогатые головы, высовывали свои бледно-розовые языки. Всегда бывало так: добрый хозяин бросит им на язык щепотку крупной соли и погладит морду. Чалык с трудом протянул руку к своей походной сумке, но достать ее не мог, бессильно опустился и закрыл глаза. Вожак подошел близко и мордой толкнул в бок Чалыка. Встрепенулся Чалык и сел. Побежали перед глазами огненные мухи, а олени, Агада и желтые кочки куда-то поплыли. Над головой раздались резкое хлопанье крыльев и пронзительный птичий свист. Это первые птицы в долине Хэгды-ламу, свист которых поймало ухо Чалыка.

— Тайга!.. — зашептал он и с трудом заставил себя встать.

Чалык огляделся и начал будить Агаду:

— Агада, вставай! Тайга близко, тайга!..

Но Агада металась в жару и стонала.

Чалык торопился. «К вечеру, — подумал он, — а может, и раньше будем в тайге. В тайге не страшно, в тайге хорошо. В тайге огонь добывать буду».

В путь собрался быстро. Агаду он усадил на вожака. Она бессильно цеплялась за шею оленя, но удержаться не могла, сползала с его спины. Чалык привязал Агаду веревками, и маленький караван медленно двинулся в путь.

Вскоре кончились болота, начался подъем. Чаще стали попадаться крупные деревья. Щебетали птицы. Изредка встречались заросли голубого мха-ягеля, самого лучшего и любимого оленями корма. К полдню караван подошел к тайге. Чалык остановился и с тревогой огляделся по сторонам: «Надо жертву тайге давать; без жертвы тайга не примет ни меня, ни моих оленей».

Он быстро подошел к самой большой сосне и сделал на ее коре глубокую ямку, потом сорвал с каждого оленя по клочку шерсти, отрезал у себя от косички и от косы Агады по небольшому пучку волос. Все это он скатал в комочек, густо поплевал на него и заколотил в ямочку, сделанную в коре сосны. Вокруг ямки он очертил ножом кружочек, несколько раз приложился щекой к сосне и, когда убедился, что на щеке у него остался кусочек смолы, отошел.

Караван двинулся в глубь тайги. Солнце перешло за полдень. Чалык выбрал самое лучшее место и остановил оленей. Сплошным морем лесов встала дремучая тайга. На склоне горы серо-голубым ковром расстилались сплошные заросли мха-ягеля. Чалык больше всего радовался за оленей. Для охотника олени — все. Разве уйдет охотник без оленя дальше чума! Нет оленя — нет у человека ног.

Агада сидела, прислонившись к дереву, дрожала от озноба. Чалык хлопотал у костра. Он набрал сухих веток, надрал с берез тонкой коры и, присев на корточки, вытащил ремень, огниво и трут. Без труда выбил искру, но трут не загорался — отсырел. Долго бился Чалык, вспотел, сбросил парку, снял шапку.

Но вот блеснул огонек, и пламя стало с жадностью пожирать сухие ветки. Чалык торопливо подкладывал веточки. Потом он соорудил рядом с костром балаган, нарезал веток пихты и устроил мягкую постель. Костер горел жарко, но Агада все еще не могла согреться. Чалык покрыл ее своей паркой и пошел в тайгу добывать еду. Вернулся он скоро и принес полную шапку спелой брусники, желтой сараны и сладких кореньев. Коренья подсушил на огне, изрезал и сарану и коренья на мелкие кусочки, смешал все с брусникой — получилась вкусная еда.

Агада металась в бреду целую ночь, кричала и срывалась с места. Чалык с трудом удерживал ее. Всю ночь он не спал: то шептал заклинания, склоняясь над больной, то срывался с места и подкладывал в костер столько дров, что становилось нестерпимо жарко, то садился на корточки и, щуря узкие глаза, тихонько, украдкой плакал.

Ночь длилась долго. Чалык с ужасом глядел на небо, с нетерпением ожидая рассвета. Лишь когда звезды побледнели и стали теряться в небе, а на востоке чуть забелела узкая полоска, у него закрылись глаза.

Наутро Агаде стало легче, и она могла сидеть. К радости Чалыка, Агада даже немного поела.

Весь день Чалык собирал коренья и сарану. Собранное рядками клал у костра и высушивал, а затем аккуратно укладывал в походную сумку. Агада догадалась, что Чалык собирается в далекий путь.

Подолгу смотрел Чалык на солнце, на деревья, на тени от деревьев и в тысячный раз сам себя спрашивал: «Куда идти, где искать чумы?» Он старательно вспоминал весь путь, чертил сучком на земле паутину линий и громко разговаривал сам с собой:

— От отцовского чума пошел — солнце било в глаза, к вечеру — в левую щеку. В долину Хыгды-ламу пришел — солнце смотрело на левую щеку, к вечеру — в косичку. Теперь надо идти так: днем солнце пусть смотрит в косичку, а вечером — в левую щеку.

Так и решил. Через два дня собрались в путь. Собирались недолго помогала Агада. Чалык щупал по-хозяйски оленей и важно чмокал губами.

— Олени жиру мало-мало нагуляли, силы прибавили… Хорошо, шибко хорошо!..