Ревность (ЛП) - Сэйнткроу (Сент-Кроу) Лилит - Страница 42

Вверх по лестнице, мимо коридора, где была моя комната, и напряжение усилилось. Каменные стены Школы дрогнули, как морская водоросль. Мягкий гром хлопающих крыльев окружил меня, изолируя от покалывающего гула.

Школа мерцала, вернулась к цветам истекшей крови. Все двигалось, как в действительно старом фильме, где угасал зернистый цвет. Или как в тех нарисованных фотографиях, которые вы видите в антикварных магазинах — черные и белые портреты со странным румянцем на щеках, глаза, пойманные в пыльных кадрах и смущающие других своим пристальным взглядом через пятнистое, грязное стекло.

Голоса усилились сквозь напряжение. Я узнала один из них, и стены Школы разъехались. Я была снаружи, деревья мерцали — в одно мгновение они были в листве, в следующее — ветви стали голыми.

Голоса вернулись; когда деревья полностью обрели летнюю листву, их тени полностью превратили все вокруг в жидкость, как раз тогда, когда цвет затопил мне вид. Звук дрогнул, потом было что-то наподобие звука, когда вы ищете радиостанцию, которая вам нужна, потом наезжаете на ухаб и ваш палец уже на настройках, выбирая оптимальные данные, и песня звучит чисто и громко.

— Не беспокойся, — сказал он. — Станет лучше.

— Она ненавидит меня, — послышался звук треска древесины, и короткий, резкий звук разочарования. — Я хочу пойти домой.

— Она ничего не сможет сделать тебе. Не тогда, когда я с тобой. Первое положение, Элизабет.

Укол бессердечности пронзил меня.

Это была наполовину разрушенная часовня, виноградные лозы росли на каменных стенах. Мне казалось это место смутно знакомым, и я поняла, почему. Я рисовала его уже несколько недель. В середине росла трава, там стоял каменный алтарь, и она появилась в завесе тумана. Ее болезненно красивое, в форме сердца, лицо, несколько длинных локонов спадали на щеки. На ней были черные капри и белая рубашка с воротником, ее волосы разделены пробором посередине и отброшены назад. Покрой одежды говорил, что она была «старой». По ней можно было бы сказать, что она хотела выпрямить волосы и сделать макраме.

Она держала малайку, немного изгибающийся, деревянный меч, с милой, естественной грацией. Один клинок очертил такой резкий полукруг, что вы могли бы услышать, как рассекается воздух. Расположенные на вершине алтаря, ее Кедсы шаркали, когда она ступила назад и меч прочертил сложный трюк, она была смертельно красивой птицей, скрывающей свои крылья.

— Выпрями ногу, — сказал Кристоф, находясь справа в тени от стены. Солнечный свет ощущался физически, золотой, как старый мед. Его глаза горели голубым, и он смотрел на нее критически, его брови сошлись вместе.

Каждый раз, когда я его видела, я забывала, как хорошо выглядит его лицо, каждый угол и линия соответствовали друг другу. Он был в джинсах и черной футболке, его волосы — чисто ливерпульский модник — сияли золотом.

— Запястье, — сказал он мягко, и моя мама остановилась. Она повернулась и бросила ему тот самый Взгляд.

О, я узнала этот Взгляд; она также смотрела на папу, когда он опаздывал к ужину, или когда говорил что-то смешное насчет того, как она мыла посуду. Это был притворный взгляд красивой женщины, смотрящей на мужчину, которого она хорошо знает. Наполовину дразнящий, почти сердитый, и знающий о том, что он смотрит на нее.

Хлопанье крыльев моего пульса сделало паузу. Булавки и иголки пронзили напряжение в картине, но я сфокусировалась, это как держать маятник над столом в бабушкиной кухне и искать внутреннее ощущение, которое заставило бы его ответить на вопросы.

Я не могла достаточно насмотреться на нее. Она легко дышала и убрала выбившийся завиток тыльной стороной руки, она держала малайку так легко, как нож для масла. Она была такой грациозной. Я видела, как через бинокль, что ее ногти были обгрызены.

Как мои.

Она выглядела такой молодой. На картинке, которую папа носил в бумажнике, тени в ее глазах были темнее, и она казалась старше. Прямо сейчас она выглядела, ну, подростком.

Каждая маленькая девочка думает, что ее мама — самая красивая женщина на свете. Моя мама была самой красивой. Она действительно была самой красивой.

Ее насмешливый взгляд превратился в твердое выражение, рот и брови немного сморщились.

— Я чувствую себя идиоткой, застрявшей здесь. Почему мы не можем тренироваться внутри?

Лицо Кристофа было непроницаемым, но он был напряжен. То, как напряглись его плечи, в какой позе находились его ноги — все это сказало мне о напряжении.

— Солнечный свет делает тебя хорошенькой. Опять первое положение. Сконцентрируйся, Элизабет.

Она закатила глаза и отвернулась.

— Хочу, чтобы ты называл меня Лиз.

— Даже не мечтай об этом.

Он казался все таким же — наполовину насмешливым, легким и саркастичным. Но что-то в его тоне заставило меня посмотреть на него, и только на мгновение его лицо было обнаженным. Он трансформировался, клыки касались губы, а его волосы стали темными и как будто были зачесаны назад .

Кристоф смотрел на мою маму так, будто хотел съесть ее.

Но моя мама посмотрела вверх на разрушенную крышу часовни. Ее тон стал мягким и отдаленным, как будто она даже не помнила, что он был здесь с ней.

— Я имею в виду именно это. Я хочу пойти домой.

— Ты уже дома, — он отклонил ее этими тремя словами, и почему он смотрел так на нее? Это было почти неприлично.

— Она ненавидит меня, — она быстро сгримасничала в сторону. — Ты не получишь это, Крис.

Он выпрямился. Ступил на самый край тени от стены. Гнев потрескивал вокруг него. Но его лицо не изменилось, и его тон был таким же.

— Ее ненависть ничего не означает.

— Ты тренируешь меня здесь, чтобы она не смогла ничего увидеть. Потому что ты ее возлюбленный.

— Я не ее возлюбленный. Хотя для нее очень полезно так думать. Первое положение, Элизабет.

Если он хотел заполучить ее внимание, он этого добился. Она неодобрительно посмотрела на него, и я вспомнила, как она обычно выглядела, когда что-то шло не так. Когда она улыбалась, мир освещался, но когда она выглядела серьезной, почти мрачной, ее красота была более суровой. Она беспокойно переместила свой вес.

— Как ты можешь быть таким равнодушным?

Кристоф сложил руки.

— Первое положение, Элизабет.

— Девчонки сходят с ума по тебе, молодняк.

На этот раз Кристоф выглядел озадаченным.

— Молодняк?

— Боже, ты такой болван. Она думает, что ты лиса, — моя мама засмеялась, и солнечный свет стал ярче. — И это правда, не так ли? Рейнард.

Последовала длинная пауза, пока он смотрел на неё. Она взмахнула малайкой, но без энтузиазма.

Наконец он отступил в тень.

— Это серьезное дело. У тебя есть дар для этого, и...

— Забудь, — она опустила оба деревянных меча с грохотом и спрыгнула с каменного блока одним скоординированным движением. — Каждый день одно и то же. Почему вместо этого ты просто не уйдешь играть с Анной? Я устала от всех этих игр.

— Это не игра. Это смертельно серьезно, и чем скорее ты...

— Пока, — она махнула рукой через плечо, когда последовала дальше от меня. Мое сердце внутри ребер раздулось до размера баскетбольного меча, и взрыв того напряжения прошел через всю картину.

НЕТ! Я хотела кричать, но не смогла заставить губы раскрыться. Гудение прошло сквозь меня. Я оттолкнула его. Я хочу увидеть!

Напряжение пролетело, как снег. Расчистилось достаточно для меня, чтобы увидеть Кристофа, его рука обвилась вокруг маминого запястья, когда она отстранилась от него. Она скрутила его большой палец, чтобы разорвать хватку; он поймал ее плечи второй рукой. Она снова вырвалась, ее волосы летали, и когда ее рот открылся, стала видна пара изящных клыков, она что-то кричала.

Она ударила его. Звук был похож на винтовочную затрещину, гудя и размываясь. Они стояли друг против друга, мамина грудь с трудом опускалась и ее глаза наполнились слезами, как если бы он ударил ее.

Кристоф улыбался. Это была широкая, яркая, солнечная усмешка, как если бы его только что поцеловали. На его бледной щеке, ярко вспыхивая, появился отпечаток руки.