Всевидящее око - Байяр Луи - Страница 6

– Вам не в чем себя упрекать, – сказал я (возможно, это прозвучало несколько легкомысленно). – Уверен, вы сделали все, что в ваших силах. Никто не вправе требовать от вас большего.

Тайер и Хичкок молчали. Очень красноречиво молчали.

– Джентльмены, – сказал я им. – Конечно, я могу ошибаться. Однако мне представляется, что вы рассказали только часть истории. И общий смысл ее мне до сих пор не ясен. Молодой человек кончает жизнь самоубийством. По-моему, расследовать такое дело должен коронер, а не отставной констебль со слабыми легкими и недостаточным кровообращением. Как вы находите?

Хичкок даже привстал на цыпочки.

– К сожалению, вы правы, мистер Лэндор, – сказал он. – Мы вам действительно рассказали только часть истории.

Последовала еще одна пауза, более напряженная, чем первая. Я переводил взгляд то на Тайера, то на Хичкока, пытаясь угадать, кто же продолжит рассказ. Наконец капитан набрал полную грудь воздуха, приготовившись говорить.

– Ночью… между половиной третьего и тремя часами… тело кадета Фрая… подверглось перемещению.

Я вновь услышал стук, но на сей раз не кадетского барабана, а собственного сердца.

– Как прикажете понимать ваши слова: «подверглось перемещению»?

– Видите ли, в довершение к случившемуся имела место досадная путаница. Сержант, которому было приказано сторожить тело, покинул пост, посчитав, что его присутствие необходимо в другом месте. Когда же ошибка раскрылась… то есть когда сержант вернулся назад, тело исчезло.

Я с величайшей осторожностью поставил опустевший бокал на пол. У меня сами собой закрылись глаза. Открыться их заставил непонятный звук. Я с удивлением обнаружил, что тру ладонью о ладонь.

– И кто же переместил тело Фрая? – спросил я. Впервые за все время разговора в бархатном голосе капитана Хичкока появился металл.

– Если бы мы это знали, нам бы не понадобилось приглашать вас сюда, – довольно резко ответил он.

– А тело потом нашли?

– Да.

Хичкок опять встал на караул у стены. Последовала третья мучительная пауза.

– Тело нашли в расположении академии или за ее пределами? – задал наводящий вопрос я.

– Возле ледника, – ответил Хичкок.

– Стало быть, тело вернули?

– Да..

Он намеревался сказать что-то еще, но не сказал.

– Не стоит забывать, джентльмены: в этом возрасте отношение к смерти иное, нежели у нас с вами. В академии, как и в любом учебном заведении, наверняка имеются свои шутники. Я не вижу ничего особенного, что кому-то из кадетов взбрело в голову подшутить над беднягой сержантом. Благодарите небеса, что ваши молодцы хотя бы не выкапывают покойников из могил.

– Это далеко не шутка, мистер Лэндор.

Хичкок склонился над столом. Когда он вновь заговорил, я не узнал его голос. Зрелый человек, опытный офицер, капитан Хичкок запинался на каждом слове.

– Кто бы… кто бы ни похитил тело кадета Фрая… он… скорее, они… совершили ужасающее святотатство. Деяние такого рода…

Бедняга Хичкок! Он мог бы до ночи громоздить бессмысленные, ничего не объясняющие слова, если бы Тайер не пришел ему на выручку. Полковник выпрямился. Одна его рука легла на шкатулку, пальцы другой сжали шахматную ладью. Тайер чуть наклонил голову и ровным голосом, будто он зачитывал кадетам результаты экзаменов, сообщил:

– Из тела кадета Фрая вырезали сердце.

Рассказ Гэса Лэндора

3

В дни моего детства люди сторонились больниц. Туда попадали либо находившиеся при смерти, либо бедняки, не имевшие денег заплатить врачу. Думаю, мой отец скорее бы согласился перекреститься в баптиста, чем оказаться на больничной койке. Впрочем, увидев вест-пойнтский госпиталь, даже этот упрямец, возможно, изменил бы свое отношение к больницам. Госпиталь построили всего полгода назад, и потому его стены сверкали свежей побелкой, полы и двери были отдраены дочиста, каждая кровать и стул – обработаны хлоркой. В коридорах пахло какой-то травой, которую жгли, дабы отбить запахи дезинфицирующих средств.

В обычный день нас бы встретили усердные служительницы и, быть может, с гордостью рассказали о новейшей системе вентиляции и повели показывать операционный театр. Но только не сегодня. Утром с одной из служительниц случился обморок, и ее полуживую отправили домой. Вторая держалась на ногах, однако до сих пор находилась под впечатлением случившегося и не могла вымолвить ни слова. Когда мы вошли, женщина продолжала глядеть на дверь, словно ожидая, что следом в госпиталь явится целый полк. Удостоверившись, что больше никого нет, она молча повела нас наверх, в палату Б-3. Войдя туда, она направилась прямо к больничной койке, накрытой белой простыней. Чуть помешкав, служительница откинула простыню.

– С вашего разрешения, я покину вас, джентльмены, – сказала женщина и ушла, словно хозяйка, не желающая мешать мужским застольным разговорам.

Поверь мне, читатель: я бы мог прожить еще сто лет и израсходовать миллион слов, но все равно так бы и не сумел описать того, что открылось моим глазам. И все-таки я вынужден это сделать. Попробую, как умею, подвигаясь маленькими шажками…

Лерой Фрай, холодный, будто тележное колесо, лежал на пуховом матрасе, опоясанный металлическими стяжками.

Одна рука прикрывала чресла, другая была изогнута.

Глаза покойного были приоткрыты, словно он только что услышал барабанную дробь, возвестившую утреннюю побудку.

Меня поразил перекошенный рот и два желтоватых передних зуба, притиснутых к верхней губе.

Шея покойного имела красно-пурпурный цвет. На ней виднелись черные полосы.

Его грудь…

Правильнее сказать, то, что осталось от его груди… оно было красного цвета. Моим глазам предстала целая гамма оттенков красного. Разница в оттенках обусловливалась… участью того или иного места груди: был ли он варварски разорван или просто разрезан. Не знай я причин смерти кадета, я бы решил, что на него упала сосна… да что там сосна! Метеор с небес!

Однако тело кадета Фрая не было изуродовано полностью. Страшно признаваться, но я предпочел бы увидеть под простыней кровавое месиво. А так… а так я смотрел на лоскуты кожи, на торчащие куски костей и на что-то еще, осклизлое и неведомое мне… Искромсанные легкие, часть диафрагмы, печень насыщенного коричневого цвета. Моим глазам открывались почти все внутренние органы покойного… Почти. Не хватало лишь самого важного, который замечаешь сразу и без которого жизнь невозможна.

Не хочется сознаваться, читатель, но меня занимала мысль… странная мысль. При обычных обстоятельствах я не стал бы о ней упоминать. Мне показалось, что от Фрая не осталось ничего, кроме… вопроса. Одного-единственного вопроса, запечатленного в его застывших конечностях и в зеленоватом налете на его бледной, лишенной волос коже…

Кто?

Охвативший меня трепет подсказывал: я должен ответить на этот вопрос. Вне зависимости от того, насколько поиски ответа опасны лично для меня, я должен дознаться, кто вырезал сердце у Лероя Фрая.

Я поступил привычным образом: стал задавать вопросы. Не стенам и не воздуху, а человеку, стоявшему в трех футах от меня, – вест-пойнтскому хирургу, доктору Дэниелу Маркису. Он зашел вместе с нами в палату и сейчас глядел на меня застенчивыми и в то же время ждущими глазами. Белки его глаз были красноватыми, будто внутри полопались несколько кровеносных сосудиков. Мне показалось, хирургу не терпелось, чтобы его о чем-нибудь спросили.

– Скажите, доктор Маркис, с чего начинает человек, решившийся… на такое? – спросил я, кивая в сторону тела кадета.

Доктор провел рукой по лицу. Я ошибочно принял его жест за признак утомления. На самом же деле Маркис пытался скрыть волнение.

– Вначале нужно сделать надрез, что не так уж сложно, – ответил хирург. – Надрез делается скальпелем… впрочем, сгодится и любой достаточно острый нож.

Воодушевленный темой разговора, Маркис подошел к телу Лероя Фрая. Он взмахивал рукой, рассекая воздух невидимым скальпелем.