Обладать - Байетт Антония С. - Страница 79

Я не берусь описать тебе здешний воздух. Он не похож ни на какой иной. Язык наш не приспособлен к тому, чтобы выражать тонкие отличия разных воздухов; перед говорящим витает угроза бессмысленного лиризма или неточных метафор – посему я не стану сравнивать этот воздух с вином или с хрусталём, хотя оба сравнения приходят мне на ум. Мне доводилось вдыхать воздух Монблана – студёный, лёгкий, бессорный воздух, приходящий с отдалённых ледников, в себе заключающий чистоту снега и лишь слегка приправленный по дороге сосновой смолою и запахом трав высокогорных лугов; это тонкий воздух, воздух невидимости, о котором говорит Просперо в шекспировской «Буре» – в нём вещи оневесомливаются, расточаются в тонкую материю, недоступную нашим чувствам. А вот воздух Йоркшира – я говорю о воздухе плоско-горбых возвышенностей – не имеет в себе той безжизненно-кристальной студёности – напротив, он весь жив, весь подвижен – подобно водам, что плавными нитями пронизывают вереск, и подобно вереску, что гибко развлекается перед ними. Это воздух видимый, зримый: можно наблюдать, как его реки, или струи омывают нагие плечи утёсов – можно разглядеть, как он поднимается эфирными фонтанами и как, будучи разогрет солнцем, колеблется над цепенеющим вереском. И запах его – острый, незабываемый! – запах свежей чистоты косохлёстных дождей, с призрачным древним привкусом древесного дыма… запах, занимающий дыханье, точно холод быстрых ручьёв… и ещё в нём есть что-то, нежно-неуловимое, смутное, только ему одному свойственное – словом, я не умею описать этого воздуха! Этот воздух проникает в чувствилище человека, и к пяти природным чувствам, коими он обладал до того, как поднялся на эти кряжи, возвышенности, – добавляются некие новые чувства, сверх прежних…

На следующий день Роланд и Мод с большим удовольствием прогулялись вдоль ручьёв, к «падунцам». Выйдя из Гоутлендской лощины, они наблюдали, как на Мальяновой Горловине вода летит вниз, разделяясь в воздухе на тысячи нитей, рассыпая по бокам стеклянные веера брызг; потом, вдоль русел с их мчащейся торфянистой водой, путешественники стали карабкаться вверх и выбрались на плоский водоспуск, поросший вереском, пересекли его и по крутому склону спустились в новые лощины. Средь кремнистой почвы, в окружении крутобоких валунов и таинственных куртинок пятнисто-лиловых наперстянок, встречались волшебные островки дёрна, прилежно ощипанные овцами до состояния стриженого газона. Неведомые прозрачные насекомые с жужжаньем проносились у плеча; на мелкой речной быстрине сновали птички-нырки; в одном заболоченном месте из-под ног запрыгала, разбрасывая фонтанчики воды, целая стая сверкающих, новёхоньких молодых лягушек. Расположившись на привал с бутербродами на одном из травянистых островков близ Падунца Нелли Эйр, Роланд и Мод принялись делиться соображениями. Роланд, с вечера читавший «Мелюзину», был теперь убеждён, что Кристабель побывала в Йоркшире:

– Это непременно здесь! И как только раньше никто не заметил? Вся поэма буквально напичкана местными йоркширскими словечками, она пишет не «вереск», а «вересник», не «овраг», а «разлог», не «хребет», а «гребень». И воздух в поэме самый что ни на есть здешний. Как в письме Падуба. У неё говорится, что после дождя «…взойдут живые струйки пара. / И примутся резвиться и играть… / Как жеребята на муравнике». Обратите внимание, не просто «жеребята на лугу», а «жеребята на муравнике» – чисто йоркширский оборот!

– Вы спрашиваете, почему никто не заметил? Не знали, чего искать! Дело в том, что пейзажи Ла Мотт всегда считали бретонскими, мол, там описаны окрестности Пуату, и всё такое. Правда, я где-то читала, что на эти пейзажи наложился наш, английский романтизм – сестры Бронте, Вальтер Скотт, Вордсворт. Писали также про символику пейзажных деталей у Кристабель…

– Вы-то сами как думаете, была она здесь?

– Да. И ещё раз да! Хотя с доказательствами туго. – Мод вздохнула. – Что мы, собственно, имеем? Ну, добрый йоркширский хобгоблин, умеющий лечить коклюш, он есть и в письме Падуба и в сказке Кристабель. Ну, местные слова. Ну, моя брошь… И главное, чего я не возьму в толк, как мог Падуб писать жене все эти письма, если… невольно возникает сомнение…

– Может, свою жену он тоже любил? Он ведь постоянно говорит в письмах, «когда я вернусь». Значит, с самого начала собирался вернуться. Что и сделал – исторически неоспоримый факт. Так что если Кристабель была здесь с ним, то вряд ли это задумывалось как бегство…

– Знать бы, как что оно задумывалось!..

– Я полагаю, это глубоко личное их дело, – сказал Роланд. – Только их касающееся… Мне вот что показалось: «Мелюзина» сильно напоминает некоторые стихотворения самого Падуба – про остальные вещи Кристабель такого не скажешь. Когда читаешь «Мелюзину», часто возникает ощущение, что это вполне мог бы написать Падуб. По крайней мере у меня ощущение такое. Я имею в виду не сюжет. А стиль.

– Мне так не кажется. Но я понимаю, что вы имеете в виду…

К Падунцу Томасины ведёт крутая тропа из Ручейного Лога – маленькой деревеньки, запрятанной в складках холмов на подступах к плоскогорью. Они нарочно выбрали этот путь, а не путь с плоскогорья – им хотелось подойти к водопадной чаше снизу. Погода была необычайно живая, полная движенья, огромные белые облака быстрыми стаями проплывали в небе над чёрствыми каменными обрывами и макушками перелесков. На поверхности одной из обрывистых стен Роланд обнаружил странное, сверкающе-серебристое тканьё, которое, как оказалось, загораживало входы в логова пауков-туннельщиков: стоило лишь коснуться соломинкой хотя бы одной нити, как эти устрашающие создания, с мощными ухватистыми лапками и челюстями, являлись наружу. Уже перед самым Падунцом тропа неожиданно ныряла вниз, пришлось осторожно спускаться среди валунов…

Утёсы стеснились в круг, образовав полу-пещеру, полу-овраг, по боковым откосам которого, вцепляясь корнями, влачили отважное существование кусты и деревца. Вода стремилась вниз из устья в стене, нависшей выпукло, почти сводом; было сумрачно, и пахло холодом, и мхом, и влажными растениями. Роланд несколько времени смотрел на зелёно-золотисто-белёсый столб водопада, потом перевёл взгляд на чашу, где павшая вода бурлила и закручивалась посередине, успокаиваясь к краям. В этот миг показалось солнце, и метнуло свой луч в водоём: над его поверхностью встало зеркальное мерцание и, одновременно, сделались видны сухие и свежие листья и части растений, снующие под водою и теперь словно захваченные в пёстрые светлые сети. Но ещё более любопытное явление природы предстало Роланду, когда он вновь поднял глаза: под стеной-сводом «пещеры», да и вообще вокруг, занимались и взмётывались кверху удивительные языки – языки белого огня! Всюду, где преломлённо отраженный от воды свет попадал на неровный камень, или на расщелину – шедшую вверх ли, вбок ли в стене, – всюду проливалась и дрожала жидкая ярь, словно невиданная светлая тень! – и возникали сложные, иллюзорные построения несуществующих огней, с льющимися нитями света внутри!.. Роланд, присев на корточки, наблюдал долго-долго, пока не утратил ощущение времени и пространства, и перестал понимать, где именно находится, и призрачные языки стали чудиться ему одушевлённым средоточием происходящего. Мод приблизилась и, усевшись подле него на камень, прервала его созерцание:

– Что это вас так заворожило?

– Свет. Огонь. Посмотрите, какой световой эффект. Как будто весь свод пещеры объят пламенем.

Мод сказала:

– Она это видела! Я уверена на сто процентов. Обратите внимание, в «Мелюзине» написано:

Стихии три сложились, чтоб создать

Четвёртую. Свет солнца через воздух —

И ясеневых сеянцев отважных

Ватагу, что вцеплялись в крутизну, —

Прокинулся мозаичным узором

На глянец вод: и тронулась вода

Рябою чешуёй, как бок змеиный,

Под нею свет продолжился мерцаньем

Как бы колец кольчужных; а вверху