Обладать - Байетт Антония С. - Страница 60

Вот так письмо сочинилосъ! И уляжется этот исписанный лист в почтовой конторе, как бомба. Право, за последние два дня я превратился в буйного анархиста.

Я буду ждать под деревьями – день изо дня, в обычное Ваше время, – высматривая, не появится ли поблизости женская фигура, ровный, бестрепетный язык пламени, не стелется ли по земле, точно дым, серая гончая. Вы придёте, я знаю. Всякий раз всё, что с нами случалось, я знал наперёд. Подобное положение вещей для меня необычно, и нарочно я к этому не стремился, но я человек правдивый, и если что-то поистине происходит, так и говорю… И так, Вы придёте (знаю не упрямо, а смиренно).

Ваш Р. Г. П.

Милостивый государь.

Из гордости не признаюсь: «Понимала ведь, что не стоит идти – а пришла». В поступках же – признаюсь, и один из них – как я брела, трепеща, с улицы Горы Араратской к Искусительному Взгорку, а Пёс Трей с рычанием вился вокруг. Он не любит Вас, милостивый государь – вслед за чем я могла бы прибавить: «Я тоже» или – что так и ждётся: «Как бы ни относилась к Вам я». Подарила я Вам счастье своим приходом? Сделались Вы по Вашему обещанию, как боги? [103] Поглощённая ходьбою пара, с усердием бороздящая пыль. Не замечали ли Вы – не будем пока об электричестве и гальванических толчках, – как мы робеем друг друга? Когда не на бумаге – знакомые, и только. Коротаем вместе известное время суток – а Время Вселенной замирает на миг от касания наших пальцев. – Кто же мы, кто мы? Разве не лучше свобода чистой страницы? Или – увы – слишком поздно? Не лишились ли мы первозданной невинности?

Нет, я покинула свой приют – сошла со своей башни, сошла с ума. На несколько коротких часов я останусь дома одна – во вторник, примерно в час пополудни. Не желаете ли проверить, какова покажется Вам в прозаической действительности воображаемая Обитель… Обитель Вашей… – Не угодно ли ко мне на чашку чаю?

Я сожалею о многом. О многом. Есть нечто такое, что надобно высказать – теперь уже скоро, – когда наступит такая минута.

Мне нынче грустно, милостивый государь, – грустно и тяжко – грустно от нашей прогулки, грустно оттого, что она кончилась. Вот и всё, что я способна теперь написать, ибо Муза моя меня оставила – как оставляет она с насмешкою всякую женщину, которая поувивается возле неё, а потом возьмёт да и… влюбится.

Ваша Кристабель.

Друг мой.

Итак, теперь я могу представлять Вас в подлинной обстановке – в Вашей маленькой гостиной: Вы начальствуете над цветочными венчиками чашек, Монсиньор Дорато охорашивается и заливается трелями, но не во флорентийском палаццо, как я предполагал, а в сущем Тадж-Махале из сверкающих медных прутьев. А над камином – «Кристабель перед сэром Леолайном»: Вы, неподвижная, точно статуя, озарённая бьющим в упор светом, слепящим, цветным, а рядом – такой же отрешённо-недвижный Пёс Трей. Который, дикобразьими иглами вздыбив шерсть на загривке, всё рыскал ретиво по комнате в поисках дичи и с рычанием скалился, подобрав свои мягкие серые губы. – Вы правы: он меня невзлюбил, и это ещё мягко сказано: раз-другой он едва не заставил меня оторваться от превосходного кекса с тмином и, как на охоте, спугнул со стола чашку и блюдце. А цветы террасу не увивают: растаяли, как туман, как мечта – только высокие негнущиеся кусты роз стоят сомкнувшимися часовыми.

Решительно я не понравился Вашему дому, напрасно я в нём побывал.

Это правда, что Вы сказали тогда у камина: и у меня есть дом, хотя в описание его мы не вдавались и разговора о нём не было. И что есть жена, тоже правда. Вы попросили меня рассказать о ней – я промолчал. Не знаю, что вывели Вы из моего молчания – спору нет, сделать этот вопрос Вы имели полное право, – но я не нашёл в себе силы ответить. (Хоть и знал, что спросите.)

Жена у меня есть, и я люблю её. Не так, как Вас: по-другому. Ну вот: написал эти куцые блеклые фразы, а дальше ни с места, полчаса собирался с духом. Есть основательные причины – не стану о них распространяться, но они основательные и даже весьма, – почему моя любовь к Вам не должна задеть её чувства. Понимаю, это звучит фальшиво, неубедительно. Я скорее всего лишь повторяю то, что уже твердили сотни мужчин – записных ловеласов; не знаю, в этих делах я неискушён, мог ли я думать, что в один прекрасный день сяду писать такое письмо? Продолжать этот разговор я не в состоянии, скажу одно: всё здесь написанное, по моему убеждению, чистая правда, и я надеюсь, что не оттолкнул Вас своей суровой, но необходимой прямотой. Рассуждать об этом и дальше – это, вне всяких сомнений, всё равно что предать её. Я испытывал бы то же чувство, если бы дело когда-нибудь шло к тому, чтобы завести разговор о Вас – с кем бы то ни было. Уже от такого приблизительного сходства положений сердце сжимается – Вы чувствуете? Что Вы – то Ваше, что есть у нас с Вами – хоть что-нибудь – то наше.

Не знаю, как обходились Вы с прежними письмами, но это, пожалуйста, уничтожьте: оно, по сути, и есть такое предательство.

Надеюсь, что Муза всё-таки Вас не оставила, что она не покидает вас ни на минуту, даже когда вы пьёте чай. Сам я пишу лирическую поэму («поэма» – и вдруг «лирическая»!) об огнедышащих драконах и их китайских собратьях-лунах: этакое заклинание. Сочиняю с мыслью о Вас: нынче всё, что я думаю, вижу, каждый мой вздох – всё напоминает о Вас. Но обращена поэма не к Вам – те сочинения ещё впереди.

Если это откровенное письмо удостоится ответа, я окончательно уверюсь в Вашем великодушии и в том ещё, что наша пядь Вселенной поистине наша – на короткий срок, пока не проступит невозможность продолжать.

Р. Г. П.

Дорогой мой мистер Падуб.

Ваша откровенность и Ваша скрытность только делают Вам честь – если понятию этому есть место в том… ящике Пандоры, что мы с Вами открыли – или в том ненастье за порогом, куда мы с Вами отважились. Больше писать не могу: голова болит и болит, а дома у нас – но о домашнем ни слова, по причине, надеюсь, почти той же: честь – enfin [104] дома у нас неладно. Можете ли Вы прийти в парк в четверг? Я хочу Вам что-то сказать, и лучше при встрече.

Навеки, К.

Друг мой.

Что-то Феникс мой нынче понур и даже взъерошен, голос против обыкновения звучит кротко и жалобно, а в иные минуты даже покорно. Это не дело, этого быть не должно. – Всем я готов поступиться, всем своим счастьем, поверьте, – лишь бы снова видеть Вас такою же лучезарной, блистающей, как и всегда. Что в моей власти – всё исполню, чтобы Вы засияли на своём небосводе с прежней силой – даже отступлюсь от столь упорных своих притязаний на Вас. Скажите же мне – не о грусти своей, а о её причине – только искренно – и я берусь, если это в моих силах, избавить Вас от напасти. Если сможете – напишите, а во вторник приходите в парк.

Вечно, Р. Г. П.

Дорогой Рандольф.

Право, сама не знаю, отчего мне так грустно. Нет, знаю: оттого что Вы отбираете меня у меня самоё, а возвращаете поубавленной. Я – заплаканные глаза – руки, хранящие прикосновение – и ещё я губы; вся как есть – алчущий остаток женщины, которой страсть незнакома, но страсти в ней через край. – Как это больно!

А Вы – такой добрый – твердите: «Я люблю Вас», «Я люблю Вас» – и я верю, – но кто она, эта «Вы»? Та ли, с нежными русыми волосами, томимая этой непонятной неутолённостъю? – Я прежде была чем-то другим, чем-то более одиноким и лучшим, мне было довольно самой себя – а теперь вот всё рыщу ретиво в поисках, всё меняюсь, меняюсь. Я, может быть, не так сетовала бы на свою участь, будь моя домашняя жизнь безоблачной, но она теперь соткана из непрочного молчания, то и дело пронзаемого булавочными укорами. Я смотрю горделиво, изображаю неведение в том, что знаю до тонкостей – и в чём до тонкостей изобличена – но это даётся мне дорогою ценой – трудно даётся – это способ негодный.